Ты, наверное, спорить не будешь, что мы, военные моряки, да и гражданские тоже, самая уязвимая часть общества в плане сохранности семейных отношений. Когда-то я читал о норвежке, покорительнице Арктики, фамилии не помню, которая сказала интересную фразу. Смысл её сводился к тому, что она покорила Север, но никогда не смогла бы быть женой моряка, потому что не каждая женщина сумеет выдержать долгую разлуку, природа своё возьмёт, ну невозможно молодой бабе быть в миру монахиней. Не знаю, как надо любить мужика, чтобы остаться ему верной, когда кругом куча здоровенных жеребцов с пиками наперевес. Но бывает, что баба остаётся на высоте, а мужик – говно.

Так вот. Был у нас на корабле абсолютно положительный лейтенант, нынче таких называют «ботанами». Не курил, не пил даже пива, изучал английский язык и, возможно, знал его в совершенстве, во всяком случае, английскую литературу читал в подлиннике, я сам это видел. В отпуск с женой ездил на турбазы, где они ходили в походы и лазили по горам. В общем, ни одного пятнышка не было на его «облико морале».

Вот на этого «ботана» и положил глаз наш особист. А что ещё нужно? Делу КПСС и Советского правительства, как и все мы, предан, но, в отличие от нас, не пьёт, не курит, ни в чём предосудительном не замечен. Ура! И особист рекомендовал его своей конторе как будущего сотрудника. И собрался Вова-ботан за знаниями в город Новосибирск, ибо там приобщали неофитов к великой касте. Но, перед тем, как сменить профориентацию, отправился в очередной отпуск, как обычно, на турбазу. С женой.

Отгулявши отпуск и набрав необходимое количество здоровья, семья засобиралась к новому месту службы. Вова и говорит жене: «Дорогая, приезжай сразу в Новосибирск, а контейнер из дому я отправлю сам. Смысла нет двоим тащиться на Дальний Восток, а оттеда в Новосибирск». Жена сказала: «Резонно. Слушаю и повинуюсь».

Но не зря говорится, что в тихом омуте, сам знаешь, кто водится. Когда-то Вова, будучи курсантом первого или второго курса военно-морской бурсы, встречался с одной девицей, а она его просто кинула, когда на горизонте замаячил пятикурсник. Тоже резонно. Не мне тебе говорить – на хрена ей сопляк первого-второго курса, которого ещё несколько лет надо воспитывать и обхаживать, а тут готовый лейтенант с зарплатой, как у шахтёра со стажем! И новая семья уехала на Дальний Восток.

Вова женился на весьма интересной девушке, у них родилась дочь. По распределению Вова попал туда же, где уже несколько лет проживала баба, которая его кинула. С семьёй, конечно. Городок наш маленький, не встретиться они не могли. В общем, чувства вспыхнули вновь, а от чувств-с люди могут натворить много глупостей. Короче: «Если ты утонешь, иль к п… прилипнешь, то сначала трудно, а потом привыкнешь». Вова и прилип, и привык.

Блудодеи решили, что поедут в Новосибирск вместе, и он представит её как свою жену, а там, глядишь, всё утрясется. Муж Вовиной пассии был на боевой службе. Оставались дети, их у неё было двое. Но тогда жёны офицеров всегда выручали друг друга. И в этот раз женщина пришла к подруге и попросила её присмотреть за детьми, она на день-два отлучится. В просьбе не было ничего необычного, и подруга согласилась. В общем, жена сбегает с проезжим поручиком, как в сентиментальных романах. Дети остались с соседкой. Возвращаться мать не собиралась. Почему она так поступила, до сих пор остаётся загадкой. А Вова, сам понимаешь, прилип к женскому половому органу и поэтому ничего не соображал.

Но был он человеком благородным и большим дураком. Перед отъездом пишет письмо своей законной жене. Тоже, как в сентиментальных романах: дескать, прости, всю жизнь любил только её, а на тебе женился от безысходности и отчаяния. Любой женщине слышать сиё по меньшей мере неприятно, а жена у Вовы была женщина не просто внешне интересная, но, в отличие от его пассии, и в голове у неё что-то было. Письмо, полученное от законного мужа, она не порвала в досаде, как это сделала бы менее умная женщина, а бережно сохранила. И сразу же вернулась обратно к месту жительства. Там она явилась в особый отдел и, предъявив письмо, нагнала шороху: «Вас как Феликс Эдмундович учил? Чистыми руками!!! Человек бросил семью и поехал со шлюхой в вашу святая святых!!! Как вы такое допустили?!».

К чести особистов, они среагировали оперативно и адекватно. Не побоялись замарать честь мундира. Хотя приказ о зачислении Вовы в их стан был подписан самым большим начальником, тем не менее, в считанные дни он был отменён, и Вова был отчислен за низкие моральные качества. Он вернулся на корабль, но на штате его уже находился другой человек. Поэтому Вову приняли обратно, но вывели за штат, то есть получал он деньги только за своё невеликое звание. Из партии его исключили за те же моральные качества. На партийном собрании матку ему вывернули виртуозно и полностью, и эта история стала достоянием гласности, ибо с таким наслаждением выворачивать внутренности человека и выставлять их на всеобщее обозрение могли только наши партийные органы и католические инквизиторы. Или я не прав?

Соседка, посидев с детьми несколько дней, подняла тревогу. Мужа выдернули с корабля в Индийском океане и срочно доставили к месту жительства. Вызвали и других родственников… В общем, семья соединилась вновь. Дама вернулась к своему мужу. Кто посмел бы бросить в неё камень? Он её принял. И сейчас живут, а счастливы ли – я не знаю.

А Вову поселили в мою каюту, и мы через какое-то время стали общаться, но прошедших событий не касались вообще. Он замкнутый, а я не люблю лезть человеку в душу. И только однажды Вова спросил:

– Как думаешь, если я попытаюсь вернуться в семью, мне это удастся?

– Не знаю. – честно сказал я. – Женщинам свойственно прощать, надо хотя бы попробовать.

У Вовы ничего не получилось. Впоследствии он ушёл на другой корабль, но дослужился, по-моему, только до кап-лея*. Жена его жила одиноко, по информации соседок и подруг, ни с кем не встречалась и с дочерью года через два-три уехала на родину.

* капитан-лейтенанта (капитана)

Рецензии

Бывает всяко.
У меня был друг - офицер-морпех где-то под Владиком.
Сами знаете - морпехи на крупных кораблях, приданные. Ушли в они поход, месяцев через шесть возвращается - на столе записка, жены нет.
Второй раз женился. После очередного похода - та же картинка.
Больше он и не женился.

Григорий, это не только у моряков.
Вот вам эпизод, характерный.
Грозный. Вторая чеченская. Переговорный пункт в аэропорту Северный. Только открыли, две кабинки, связь спутниковая, дорогущая. На крыльце - толпа, кого только нет: спецназ, ОМОН, СОБР, разведка... Болтают, фляжки по кругу, дым столбом.
Один из офицеров дозвонился домой.
- Алло! Алло! Сынок ты?
Маму позови!
- Мамы нету. А ты кто?
- Как кто? Я - твой папа!
- Не-е. Папа - в ванной моется.
А ты - дядя.

Я не знаю, с каким сердцем он домой приехал.

Поезд мелькнул светящимися окнами, протяжно свистнул на прощание, и мы остались одни с двумя чемоданами на тускло освещенном полустанке. Редкие фонари, одноэтажные деревянные и кирпичные домишки с наглухо закрытыми ставнями, вдалеке мерцали огоньки многоэтажек... После мерного стука вагонных колес на нас обрушилась тишина.

Начиналась наша самостоятельная жизнь.

Ночевать нам было негде. Сердобольная дежурная общежития предложила разместиться в «красном уголке», где уже обосновалась на ночлег молодая супружеская пара. Наверное, наша растерянность тронула сердце незнакомого лейтенанта, потому что поздно ночью, когда мы вчетвером собрались у длинного заседательского стола, покрытого красным штапелем, и прикидывали, как же нам быть, он негромко постучал и, извиняясь, вручил нам ключ от своей комнаты. Сам же с товарищем ушел спать в спортивный зал...

С моим мужем мы когда-то учились в одном классе, сидели за одной партой, списывали друг у друга, подсказывали на уроках. Как я не хотела, чтобы он стал военным!.. Золотая медаль, прекрасные знания по естественным наукам - перед ним были открыты двери всех вузов города, но семейная традиция (в его семье все мужчины были офицерами) перевесила чашу весов.

Когда мой научный руководитель в университете узнал, что я выхожу замуж за курсанта, он долго убеждал меня не делать глупостей. Училась я хорошо, получала повышенную стипендию, разрабатывала перспективную тему, которая могла бы стать основой для диссертации. Но молодости и любви нипочем советы старших, карьера и благополучие. Кроме того, в самоотречении я мнила себя княгиней Волконской, отправляющейся в ссылку за мужем...

Городок наш считался одним из лучших. Сюда возили представительные комиссии, улетавшие обратно на вертолетах, заполненных до отказа дефицитами из военторговских складов и скромными дарами здешней природы.

Все было в том благополучном, образцово-показательном гарнизоне и чистота, которую по утрам наводили солдаты вместо штатных дворников,и пруд, вырытый и вычищенный их же руками, и клумбы, обильно заливаемые водой, тогда как на верхние этажи домов она не доходила, и даже фонтан с каскадами. Не было только самой малости - жилья для офицеров.

Такие же, как и я, молоденькие девчонки каждый день осаждали инструктора коммунально-эксплуатационной части, ведавшую расселением, а та невозмутимо разводила руками: «Ждите»...

Но ждали не все. Кто оказался посообразительней и у кого водились деньги, скоро вселились в квартиры. Остальные, не пожелавшие преподносить дорогие подарки и давать взятки или просто не имевшие нужной суммы, еще долго жили в общежитии, перебираясь из комнаты в комнату.

Там, в коммуналке, впервые в жизни я увидела клопов. Соседство с кровососущими насекомыми сочеталось с плачем младенца за стенкой, грохотом топающих сапог по длинному коридору, воем сирены под утро, сзывающей офицеров на учебную тревогу, с голосом певца, доносившимся из чьего-то старенького магнитофона, или треньканьем расстроенной гитары.

Через год я уже не удивлялась, что кому-то в три часа ночи вдруг понадобилась соль или кусок хлеба, а то и просто захотелось излить душу.

У кого с жильем не было проблем, тому вряд ли понять всю глубину счастья обладания собственным углом. Одна моя знакомая, тоже жена офицера, помытарствовавшая по свету, пожившая на частных квартирах за сумасшедшую плату, как-то призналась мне: «Знаешь, когда получу свою квартиру, буду целовать и гладить ее стены...»

Из общежития мы уезжали едва ли не последними, за день до Нового года. И вместе с новыми соседями сожгли ненужный хлам, коробки и ящики. Мы молча смотрели, как языки пламени лижут сухой картон, выстреливая клопов, и нам казалось, что мы испепеляем в тлеющих головешках наше недавнее прошлое. Верилось, что этот очистительный огонь навсегда унесет в черноту ночи все наши огорчения и невзгоды.

А потом вернулись в свою пустую квартиру, где вместо лампочки безжизненно свисали два оголенных провода, и на расшатанных стульях с казенными номерами, заменявшими нам стол, при свечах встретили праздник.

Только три года спустя мы наконец получили ордер на отдельную квартиру.

После работы, наспех поев магазинных котлет, мы шли ремонтировать свое новое жилище. Радовались, как дети, каждому покрашенному окну, оклеенной обоями стенке. А в редких перерывах представляли, как здорово нам здесь будет жить. Никто не разбудит утром стуком каблуков, никто не встретит в дверях и не вручит своего двухмесячного малыша - посидеть. Вечером можно будет посмотреть самим, без соседей, взятый напрокат телевизор.

Не помню, когда у нас в доме появился первый добротно сколоченный ящик, но только потом они стали нашими постоянными спутниками. Деревянные и картонные, большие и маленькие, аккуратно складывались «на всякий случай».

Удивительное это состояние - временность. Трудно уловить, в какой момент оно становится господствующим в твоей судьбе, властно подчиняет тебя своим законам, предопределяет твои желания и поступки.

Я была абсолютно уверена, что перед моим красным дипломом, оптимизмом и энергией не устоять даже самому суровому администратору, и уж работу я себе найду без особых усилий. Не тут-то было! Поначалу все действительно шло чудесно (приятная улыбка, доброжелательный тон), но стоило мне сообщить, что я жена офицера... В первое время было даже любопытно наблюдать резкую перемену, происходившую с моими работодателями. Куда девались их административный восторг, приветливость, сочувствующие интонации! Ответ следовал сразу и в категоричной форме: вакансий нет и в ближайшее время не предвидится.

Я продолжала обивать пороги учреждений, пока инструктор по работе с семьями военнослужащих терпеливо не объяснила мне, что на каждое место в городке существует длинная и безнадежная очередь. И надо выкручиваться самой, если хочешь работать. Единственное, что она могла предложить мне в тот момент. - место администратора в гостинице. И все-таки мне повезло. Что-то тронуло сердце пожилого редактора местной газеты, и он принял меня корреспондентом с месячным испытательным сроком, застраховав себя таким образом от дальнейших обязательств.

В современном обществе вырос интерес к изучению малых групп выступающих в качестве социальной микросреды, которая оказывает непосредственное воздействие на личность. Малая группа представляет собой некое сообщество, в котором реализуются определенные общественные связи, и которые, в то же время опосредованы совместной деятельностью. Рассмотрение таких сообществ позволяет наиболее полно раскрыть картину повседневности, рассмотреть жизнь обычного человека.

Одним из примеров закрытого сообщества является , в котором стратегия поведения человека выстраивается в соответствии с представлениями об окружающих его людях. Эти представления формируют знания об ежедневных практиках и их временного распределения у жителей городка в течение суток, особенностях работы, предпочтениях и интересах, ценностях, присущих той или иной категории людей, здесь живущих.

Ограниченность пространства, «жизнь на виду», тесные взаимоотношения в военном городке приводит, с одной стороны, к сплоченности жителей, а с другой, к образованию отдельных сообществ в военной среде, например женских. В советские времена женщины, имея возможность наравне с мужчинами делать карьеру, участвовать в общественной жизни, оказывались перед сложным выбором между семейными приоритетами и собственными потребностями в самореализации. Жена офицера, являясь лицом гражданским, тем не менее, испытывала на себе все «тяготы и лишения воинской службы», которые зачастую для нее выражались в отсутствии возможности роста в профессиональном и культурном плане, а так же общей неудовлетворенности жизнью. Так как на территории военного городка положение женщин в целом изначально зависело от отношения к их мужьям-офицерам, и в рамках жилой части городка женщины образовывали относительно самостоятельное сообщество со своей собственной иерархией и организацией жизнедеятельности. Это определило исследовательский интерес авторов к изучению и анализу данной проблемы с использованием биографического метода. Исследование проводилось в апреле-октябре 2011 г (выборка составила 10 женщин от 45 до 84 лет) и позволило выявить особенности жизненных историй жен . Ни одна другая мужская профессия не оказывает такое влияние на положение женщины в обществе, как профессия военного. С одной стороны, само словосочетание «жена военного» - это всего лишь определение семейного положения женщины, и о муже здесь сказано больше, чем о самой женщине.

Но с другой стороны, за этим определением стоит целый пласт специфических представлений, жена военного - самостоятельный женский статус не только в рамках военного сообщества, но и гражданского. Определение же «жена офицера» самодостаточно, закреплено в языке в качестве самостоятельной формулы, и за ним стоит целый пласт представлений, относящийся к некому обобщенному образу. В ходе исследования нами был охвачен довольно большой отрезок времени, в связи, с чем можно заметить определенные изменения которые произошли в повседневности военных городков и сознании людей. Все респонденты, участвовавшие в исследовании, имели образование и профессию, и в ходе опроса наметилась такая тенденция, что преимущественно все женщины имели педагогическое, медицинское или экономическое образование. «Мне всегда было интересно наблюдать за закономерностью "работа мужа - работа жены".

Я даже составила приблизительную статистику. Оказывается, более 50% офицерских жен работают учителями, медицинскими работниками либо поварами. Еще 40% - домохозяйки, работники торговой сферы деятельности и лишь 10% занимаются совершенно другими делами. Иногда, кажется, что Бог специально создает такие пары для крепкого союза» (Н.В., 51 год). Довольно схожими были истории знакомства. Они происходили на танцевальных вечерах, которые устраивались в училищах и институтах, а так же в кругу друзей.

Так, например, несколько респондентов во времена своей молодости ходили на танцы в военные училища, а некоторые наоборот рассказывают, как в их учебных заведениях устраивались праздничные мероприятия, на которые приглашались молодые люди из военных училищ. Непродолжительные и редкие, вследствие казарменной жизни, встречи курсанта, как правило, заканчивались предложением «руки и сердца». Выпуск в училище, золотые погоны, свадьба и отъезд по месту службы. Здесь заканчивалась романтика, и начинались суровые будни. «За стенами военного городка была другая жизнь… Это была армия, служба может и незаметная, без погон и званий, но такая же тяжелая, а может даже и тяжелее, чем у мужа. Не все выдерживали» (Е.С., 47 л.). Военный городок соотносится с военной частью как женское пространство с мужским. Женщины занимаются преимущественно организацией быта, а мужчины заняты военной службой.

Представления о целесообразности занимаемого пространства у женщин и мужчин, живущих в городке, определяются, в соответствии с относительно разными системами ценностей. Идентичность жены офицера изначально формируется через осознание самоутверждения, в первую очередь, посредством достижений мужа. Служебная иерархия непосредственно отражается на взаимоотношениях их жен, определяя границы общения между ними. И это четко прослеживается в рассказах самих респондентов. Ключевыми моментами жизни жены офицера считаются: ранний (чаще всего) выход замуж, рождение детей (в первые же годы брака), постоянные переезды из одного военного городка в другой, каждодневное преодоление трудностей, связанных с отдаленностью городков от административных центров, неимение работы, следовательно, в большинстве случаев пожизненная профессия домохозяйки. Так как в среднем, семья военнослужащего переезжает 3-5 раз за время службы офицера. Для гражданского человека переезд всегда является событием, причем поворотным в его личной судьбе. Для членов семей военных это вполне прогнозируемый и неизбежный факт. В рамках «общей судьбы» смена места жительства, с одной стороны, - явление обычное, даже можно сказать, «рутинное».

«Жизнь на чемоданах», временное жилье, отсутствие собственного «домашнего очага» - все это темы, составляющие представление об общей судьбе военных. При этом, несомненно, факт смены места службы офицера является событием в жизни всей семьи, но событием, не выходящим за рамки привычного хода вещей. В основном переезд не влечет за собой перемены жизненной среды. Существует определенные «знание» о типах военных городков, иерархии его жителей, условиях взаимоотношений между людьми, обычных видах повседневных практик, которые формируются в процессе проживания в военном городке. Поэтому развитие событий прогнозируется в соответствии с этим знанием. Важное место в жизни женщины занимает то, как она распределяет время в течение дня. Жена военного живет жизнью мужа: ее распорядок дня целиком ориентирован на уход / приход мужа.

В его отсутствие она занимается домашними делами; нарушения в четком расписании всегда связаны со службой офицера, и жена способна «объяснить» любые задержки мужа на работе или его отсутствие в течение определенного времени («срочная командировка», «учения», «казарменное положение», в конце концов, «что-то случилось на работе»). Это выражается во фразах, типа: «наша служба». Независимо от того, работает женщина или нет, ее основной «профессией» являются обязанности «жены военного». «Режим был определенный, нормально, иногда на учения они выезжали, На учения…дня три, в общем, ненадолго, но то, что ты там сама всегда, это однозначно. Единственное он уходил в восемь, с двух до четырех перерыв, как положено в это время, я должна накормить, напоить и спать его уложить, он должен был отдохнуть, как положено и все он ушел до восьми вечера. И ты целый день одна это однозначно. Это домашние дела, подружки, пойдешь, погуляешь. Выходные он в наряде или еще где - то» (Е.П., 48 лет). Не маловажное место в жизни любой женщины занимает ребенок, но в жизни военного городка ребенок является важным условием вовлеченности женщины в круг общения, состоящий из соседей и других женщин, имеющих детей - «мамочек», каких в военном городке большинство. «Там же быстро знакомишься, с колясками все гуляют, соседи друг друга выручают очень, по крайне мере жили очень дружненько.

Специфика гарнизона, они же ракетчики, они по неделям на дежурство уходили. Они уходили на недельное дежурство, т.е. неделю мужа нет, как говориться крутись сама» (С.С., 47 лет). Вообще характерной чертой состава населения военного городка всегда являлись полные семьи, которые состояли из мужа, жены и детей. Незамужние девушки в городках - это, как правило, только старшие дочери в офицерских семьях. Иных незамужних женщин в военных городках почти не было, ведь единственная возможность стать его жительницей - это выйти замуж за военного. Как правило, одиноких женщин, живущих без мужа в части знали все, в данном случае речь идет, прежде всего, о разведенных женщинах, которые чаще всего после развода оставались в части. На территории военного городка они становились объектом усиленного внимания и оценки.

С одинокими женщинами связаны такие бытовые сюжеты, как сводничество и сексуальные связи с женатыми офицерами. «… мы с друг другом делились мыслями, что мужей оставлять нельзя, потому что разведенных много и все они как правило, остаются в этом же городке, мужья уезжают дальше по распределению. Поэтому своего надо беречь, бдить. Детей рожала и к маме не уезжала, мы только вместе раз в год в отпуск ездили, на два месяца вместе с детьми» (С.С., 47 лет). Все конфликты, которые возникали в женском обществе, решались при участии женсовета. Очень часто в контексте интервью возникал такой персонаж как «жена командира» («жена начальника») - женщина старшего возраста, являющаяся женой офицера, командующего отдельным подразделением. То обстоятельство, что жены военных, находящихся в подчинении старшего по должности офицера, признают старшинство его жены, называя ее «женой командира», это указывает на то, что женщины образуют обособленную часть сообщества военного городка, взаимоотношения между членами которой строятся в соответствии с иерархией, согласно занимаемой должности мужа.

Восприятие жизни того времени, сложности с которыми приходилось сталкиваться: плохие жилищные условия, постоянные переезды, пребывание в местах, отдаленных от городских «благ» - материальных и духовных, - всегда присутствуют в рассказах о прошлой жизни, но чаще всего они перекрывались фактом того, что «зато было дружно и весело», были молодые. Поэтому на вопрос «Как вы можете, сегодня оценить свое решение выйти замуж за офицера?», они отвечали положительно: «А почему бы и нет, любовь делает великие чудеса, поедешь за ним куда угодно, и в палатку, военного ничего ты не поимеешь - это однозначно, кроме своей казенной зарплаты левых денег у них нет, … поэтому надо быть готовой ко всему. В тот момент зарплаты офицера хватало, чтобы содержать меня, своих детей и еще кое-что скопить» (И.В., 45 лет). Таким образом, наше исследование показывает, что изучение малых групп, раскрытие внутренних специфических для этих групп связей, норм, атрибутов представляется важным и перспективным направлением современных социальных исследований. Такие исследования позволяют посмотреть в другой «мир», взглянуть на иную реальность глазами ее непосредственных участников.

В.Н. Ракачев, Я.В. Ракачева

С этой довоенной фотографии на нас с вами смотрят заместитель командира 84-го стрелкового полка подполковник Алексей Яковлевич Грибакин (1895 г.р.), его жена Надежда Матвеевна (1898 г.р.) и их дочери Наталья и Ирина.

Войну они встретили в Бресте. Вот рассказ Надежды Грибакиной о начале войны.

Когда я его в первый раз читал, то не мог удержаться от слез.

Да и сейчас, перечитывая, не могу.

В ойна началась, мы спали. Муж очень быстро встал, начал одеваться. Он только сказал:

— Ну, войны дождались.

Начался обстрел артиллерийский и бомбежка. Мы жили в самой крепости. Муж оделся и ушел, направился в свою часть. Потом он уже пройти не мог. Вернулся к нам и сказал, чтобы мы сейчас шли в город.

Через 10-12 минут в дом попал осколок. Меня и маму ранило. В одном белье выбежали на улицу. Всюду летели осколки, пули. Встретили какого-то командира, который приказал нам спрятаться в дом. Мы спрятались в какие-то развалины, небольшой домик. Были там часа три. Бомбежка продолжалась, и артиллерийские снаряды летели. Когда мы бежали, в этот домик полз раненый. Мы пробежали мимо него. Когда остались в этом домике, старшая дочь говорит:

— Мама, я пойду его перевяжу.

Я ее не пускала, но они обе сорвались и побежали. У него был перелом ноги. Перевязать было нечем. Дочь говорит:

— Наберитесь сил и ползите в санчасть.

— Товарищи, помогите, здесь раненый.

На нас сразу наставили винтовки. Это уже были немцы. Мы так перепугались, потому что сами себя выдали и никак не ожидали, что через какие-нибудь два-три часа здесь будут немцы.

Через некоторое время появляется в окне винтовка, и осторожно выглядывает немец. Когда он увидел, что здесь женщины, дети, один старик был, он не обратил на нас внимания. Одна из женщин обратилась к нему по-немецки, чтобы пустил домой одеться. Он говорит:

— Сидите здесь. Скоро все затихнет, тогда пойдете домой. Спросил у нас, где дорога на шоссе. Мы ему показали.

Через некоторое время слышим русские голоса. Входит командир и спрашивает, были ли здесь немцы. Мы говорим, что были. Он не верит, спрашивает, в какую сторону пошли. Мы сказали. Их было четыре человека, один из них ранен. Наташа, старшая дочь, перевязала его. Он спрашивает:

— Как вы думаете, что нам делать? Защищать?

Я говорю:

— Что же 30 человек сделают, нужно пробраться, где наши.

Другой говорит:

— И погубим их. Мы начнем стрелять, немцы будут бить по нас.

Один из них садится в угол. Я долго буду помнить эту картину. Сидит, задумался, на глазах слезы и смотрит, смотрит. Я думала, что у него письмо. Смотрю — партийный билет в руках. Его товарищ говорит:

— Нужно уничтожить.

Они оттянули раковину от умывальника и глубоко засунули туда партийный билет. Второй разорвал билет и тоже засунул в раковину вниз. Третий, как видно, был беспартийный. Четвертый очень долго смотрел на билет, отвернулся, улыбнулся и даже поцеловал этот билет и тоже порвал.

Потом командир крикнул, чтобы уходили, вокруг залегли в кустах.

Опять появились немцы. Говорю им:

— Вы спрячьтесь.

Они спрашивают испуганно:

— Куда? — очень растерялись.

Я говорю:

— Откроем двери, и вы между ними станьте.

Вошли немцы. Вынули винтовки, высунули в окна, потом сами вошли и говорят нам:

— Выходите.

Мы вышли, раненого вынесли. Спрашивают:

— Еще кто есть?

Говорим, что никого нет. А те в углу. Я не знаю, что с этими четырьмя людьми было. Летят осколки, пули. Мы растерялись. Они на нас кричат. Повели через дорогу. Заставляют нести раненого офицера. Остальных женщин поставили гуськом, чтобы закрывать их. Женщина, которая говорила по-немецки, говорит:

— Мы боимся, там стреляют.

Они отвечают:

— Ваши по вас не будут стрелять.

Несли этого офицера. Отнесли этого офицера. Потом нас повели мимо нашего дома. Эта женщина просит отпустить одеться, распахивает мое пальто и показывает, что я голая. Он качает головой, говорит, что — нет. Подвел к нашему дому с противоположной стороны, поставил. Я выбежала в рубашке. Наташа схватила мое пальто и понесла за мной. Я закуталась в одеяло. Когда нас поставили у стенки, я чувствую, как это одеяло тянет меня вниз. Не могу стоять. Опускаюсь на колени. Смотрю вперед, а на нас уже винтовки навели, бежит взвод солдат. Тут я поняла, что нас поставили расстреливать. Я быстро поднялась, думаю, что меня не убьют, и я увижу, как моих девочек расстреливают. Никакого страха не было. Вдруг бежит с горы какой-то офицер, что-то говорит солдатам, и они опускают винтовки. Потом я уже узнала, что расстреливали до 12 часов, а потом был приказ не расстреливать. Нас забрали без каких-нибудь трех минут 12.

Нас опять куда-то повели. Собралось женщин 600. Привели к большому дому, положили на землю, приказали лечь. Пальба невероятная, все летит в воздух. Напротив нас дом горит.

Так мы лежали до вечера. Среди нас было очень много раненых. Наташа работала, как настоящий врач, перевязки делала. Одному она сделала с сестрой операцию простым ножом, вынула пулю.

К вечеру как-то немного стрельба затихла. Я говорю:

— Пойдемте в дом.

К вечеру наша охрана взяла мужчин, которые могут ходить, заставили их везти пушки и куда-то увели. С нами остались только тяжелораненые мужчины. К вечеру говорю:

— Войдемте в дом, там мы будем спокойны хотя [бы] от осколков, которые летят и на наших глазах людей ранят.

Некоторые говорят, что дом может обрушиться. Я говорю:

— Как хотите, а я пойду.

Со мной была еще одна женщина с грудным ребенком и полька, которая говорила по-немецки. Муж ее дворником в крепости служил.

Понемногу затихло. Начали бегать по домам, искать, кто одеться, кто покушать. Я говорю:

— Берите все, что есть белого для перевязки.

Натащили полотенец, простынь. Тут же начали делать перевязки.

На второй этаж все боятся идти. Все хотят пить. Воды достали, дали по глоточку только раненым и детям. Ночью опять бомбежка началась. Я стояла, прислонившись к стене громадного трехэтажного дома, и чувствовала, как стены буквально трясутся.

В этом доме мы просидели трое суток. Дети голодные, плачут, крики. На четвертые сутки стало тише, но слышим все время голоса. Женщины кричат, начинают спорить, ссорятся из-за мест: я здесь сидела, ты здесь села. Мне пришлось с ними много говорить, охрипла даже. Говорю:

— Тише, тише, над нами смерть, а вы спорите из-за какого-то места.

Потом женщины уже осмелели, увидели через дорогу колодец, начали туда бегать, носить воду, раненым давать, детям и по маленькому глоточку другим. На четвертые сутки появляется немец и по-русски говорит:

— Выходите.

Выходим. Ведут. Прошли крепость. Очень далеко нас куда-то вели. Привели к громадному рву и говорят, чтобы мы спрятались туда. Мать у меня старая, на руках ее тащили. Сами еле идем. Немного стало успокаиваться вообще, и не было такой бомбежки. Подняли головы вверх, там пулемет наставлен. Некоторые были с вещами, вещи бросили. Уже совсем простились с жизнью. Потом спускается какой-то офицер и два солдата, ведут мужчин отдельно, нас отдельно. Мужчин было очень много, военные. Их куда-то отвели уже далеко. Мы их не слышим. Потом командуют нам выходить наверх. С нами была сестра, раненная в живот. Сначала она крепилась. У нее был чемодан. Она с ним выбежала, часть свою не могла найти и осталась с нами. Мы ее никогда не знали. Она говорит Наташе:

— Я тебя очень прошу. Возьми мой чемодан. Может быть, меня возьмут в лазарет, я тебя разыщу. Ты голая, возьми там, что есть, оставь мне пару белья.

Я говорю:

— Наташа, не бери, неизвестно, куда нас ведут.

Она говорит:

— Я возьму.

Вывели эту сестру раненую, стоит немецкий офицер, по-русски говорит. Эта сестра обращается к нему, спрашивает:

— Господин офицер, что будет со мной? Я тяжело ранена. Положат меня в госпиталь или бросят здесь?

Он ничего не говорит. Она обращается второй раз и плачет. Говорит:

— Бросьте меня.

Но мы ее с Ирой взяли под руки.

До ночи нас вели. Привели в сарай. Битком набили его. С нами раненые были. Один танкист был раненый. Обожженное лицо, страшные ожоги. Он так стонал. Было так жутко, что я не могла на него смотреть. Наташа терпеливо подходила к нему, выслушивала его. Он говорит, ничего понять нельзя. Наконец, она поняла, что он хочет пить. У нас был чайник. Набрали воды. Она свернула из бумаги трубочку и дает ему пить. Он с благодарностью гладит ее. Ночью он умер.

Наутро нас вывели, говорят:

— Жены офицеров, выходите.

Все молчат, боятся. Тогда он выходит со списком и читает. Прочитал фамилий 20, говорит:

— Идите в этот сарай, там ваши мужья.

Моей фамилии он не читал, но я пошла следом за ним. Там слезы. Оказывается, их в плен уже взяли. Один говорит:

— Разве мы будем жить, нас, наверно, убьют, ты береги детей. Из крепости вырваться не было никакой возможности.

Смотрю, один сидит на соломе. Я подхожу к нему, спрашиваю:

— Вы не знаете капитана Грибакина? Он говорит:

— Не знаю. Вот все прощаются с женами, а моей жены здесь нет. Разрешите, я с вами попрощаюсь.

Мы с ним поцеловались. Он предупреждает:

— Скажите всем женщинам, чтобы они не говорили, что их мужья политруки. Тогда они погибнут сами и нас выдадут.

Я поплакала с ними, вышла и тихонько передала женщинам об этом.

Потом нас опять повели. В следующую ночь мы опять в сарае ночевали где-то. Потом нас повели через Буг. Мост там был еще не достроен. Когда нас оставили устраиваться вечером, сказали:

— Идите получать ужин.

Кто имеет детей, моментально побежал.

— Во что же? — спрашивают.

— Идите, вам там посуду дадут.

Мы не пошли почему-то, точно я почувствовала. Женщины прибегают туда, там такой хохот раздается, так хохотали. Сначала дали всем кружки. Некоторые взяли даже больше, чем надо. А потом начинают хохотать и говорят:

— Идите к Сталину, он вас накормит.

Женщины со слезами возвращаются, но кружек не бросили, а одна захватила 4 кружки и нам дала.

Нас довели до моста. Раненая сестра идет с нами. Вдруг подъезжает телега и забирает раненых. Эта сестра попрощалась с нами. Наташа тащит чемодан, Ира ведет бабушку, а я идти не могу. Мы идем по бокам, а посреди моста шли мужчины. Вдруг вижу, кто-то меня подхватывает и к мужчинам. Оказывается, один военный увидел, что я не могу идти, говорит:

— Идемте с нами, а то вы упадете.

Шли под конвоем, правда, немного. Прошли мост. Раздается команда. Женщины остановились, а мужчин повели дальше. Здесь женщины все бросили. Наташа чемодан наш бросила. Кое-как перебрались через этот мост. Опять такая обстановка. Раненых с нами не было. Были легкораненые, которые молчали, что они ранены. Это были уже восьмые сутки.

Когда нас вели мимо нашего дома, после того, как хотели расстрелять, полька, жена дворника, возле моей квартиры подняла мешочек с сахаром. Она утром, в полдень и вечером откусывала по полкусочка зубами и давала нам. Больше у нас ничего не было.

Наутро раздается команда выходить. Мы встаем. Наташа не встает. Я думала, что она крепко заснула. Трогаю ее, голова у нее падает, она без сознания. Я перепугалась. Думаю: нас не будут ждать. Собрала последние силы, говорю Ире:

— Понесем ее на руках.

Подходит какой-то немец, говорит:

— Что, капут?

Я говорю, что грипп. Спрашивает:

— Матка?

— Да, — говорю.

Он выделяет двух поляков, говорит:

— Несите.

Я им не дала нести. Отдала им чемодан.

Опять нас привели в Брест через крепость. Там жуткая картина. Очень много наших убитых сидело скорчившись. Видела одного танкиста. Он сидит скорчившись, лицо совершенно сгорело. Жуткая картина. Валяются лошади, люди. Почти по ним пришлось идти, потому что гонят строем.

Потом идем дальше, сидят двое в нашей форме друг против друга и смотрят друг на друга. Оказывается, они уже мертвые.
Повели нас в крепость. Запах ужасный, все кругом разлагается. Были восьмые сутки, жара. Ноги с мозолями, почти все босиком.

Прошли крепость, мост. По городу были трупы. Когда нас вели по проспекту 17 Сентября, без конца фотографировали. Я все время отвертывалась. Так смеялись над нами. Ой, как они смеялись. Кричат:

— Жены офицеров! Жены офицеров.

Вы представляете, какой мы имели вид. Наташа надела на себя хорошее шелковое платье, но во что оно превратилось? Конечно, мы имели ужасный вид, смешные и жалкие, и они очень смеялись.

Ведут нас, мы даже не знаем куда. Тихо, и никого нет, кроме немцев. Я маму ставлю парной. Держали ее под руки. Но тут мы несли Наташу, а мама на произвол судьбы одна оставлена. Попрошу знакомых:

— Поищите, где моя мать.

Она уже отстает, идет последней, а там ее солдат штыком толкает. Одна очень хорошая женщина Аношкина спасла мою мать.

Потом нас привели в Брестскую тюрьму. Выпустили нас во двор — и кто куда хочет. Потом нас выстроили полукругом. Пришло 12 немцев. Один, видно старший офицер, еще появился и с ним переводчик, потом врач. Сейчас же сказали: евреям выйти отдельно. Евреи многие прятались, не выходили, но потом их выдали. Потом велели выйти полякам и русским. Те вышли. Потом нам, восточникам, отдельно велели стать. Так нас группами расставили. Евреев моментально вывели из тюрьмы. Местным сказали: «Идите по своим домам».

Нас оставили в тюрьме, и начал ходить переводчик к одному, к другому:

— Скажите, кто здесь коммунист, комсомолец.

Никто, конечно, не сказал. Потом выделяется одна из наших. Я не знаю ее фамилии, так и не узнала. Восточных было очень много. Она ему что-то пошептала. Он подходит к одной. Она комсомолка, с ребенком. Спрашивает:

— Где ваш партийный билет?

Когда мы ночевали, она его порвала и бросила. Эта женщина видела, наша же, восточница, и ему, наверное, сказала. Та говорит:

— Я не имею билета, — побледнела ужасно. Он, правда, не очень к ней приставал.

— А комсомольский билет где? » Она говорит:

— Я не комсомолка.

— А какой же билет вы порвали? Она быстро нашлась, говорит:

— Профсоюзный.

— А разве профсоюзный билет тоже красный?

— Да, красный.

Он обращается ко мне, спрашивает:

— У вас профсоюзный билет тоже красный?

Я говорю:

— Смотря какой, были синие и красные.

Эта женщина затерялась между нами, но потом мы ее нашли.

Нас оставили в тюрьме. Занимай, какую хочешь комнату. Наша группа заняла маленькую комнату. Пол был в комнате деревянный, и все лезут к нам. Набилось нас человек 50. Когда мы ложились спать, каждый дрался за место.
Мы с Наташей возимся, не знаем, что с ней. Компрессы ей делаем. Лекарства никакого не было. Аношкина, еще одна боевая женщина начали лазить по всей тюрьме. Немцев не было, только одни часовые остались у ворот. Они находят аптеку, там масса лекарств. Они все это забрали, нашли стрептоцид, Наташе дали. У нее оказалась потом ангина. Почему ангина, понять не могу. Этот стрептоцид, потом Аношкина достала шоколад, и этим они спасли Наташу. Она начала приходить в себя.

На пятые сутки к нам является комиссия, выстраивают нас во дворе, каждому дают паек в руки. Один говорит хорошо по-русски, один — врач. Я говорю, что у меня лежит дочь больная, не знаю, что за болезнь, может быть ее можно в больницу положить. Врач говорит:

— Едва ли.

Он хорошо говорил по-русски. Говорит:

— Я вам дам записку и попрошу, чтобы вас приняли в больнице завтра утром. Дали нам наши галеты, по сухарю, какой-то крупы немного и чаю. Тут же опять хохочут и говорят:

— Ежедневно будете получать. Это вам Сталин прислал. Оказалось, что эти запасы остались в тюрьме.

Я с этой запиской пошла к часовому. Часовой пропускает. Иду в больницу. Тишина в городе. Подхожу к больнице. Слышу топот. Едут немцы, все на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, все прекрасно одеты, и их так много было, что [проспект] 17 Сентября вся была заполнена войсками. Я думаю: где теперь наши победят. Их было очень много, а, главное, все механизировано.

Вхожу в больницу. Там ни души. Прохожу одну комнату, вторую, третью, никого нет. Койки стоят, никого нет. Паек нам дали позже, а тогда мы ничего не ели. Смотрю, на столе лежит кусочек хлеба. Видно, кто-то кусал его. Смотрю на этот хлеб, так хочется схватить его. Думаю: «Это воровство». Стараюсь на него не смотреть. Я кашляю, стучу ногами, никто не выходит. Я уже чувствую запах этого хлеба. Думаю: «Ну, я его сворую». Схватила этот хлеб и не успела его проглотить, выходит сестра. Я думаю: «Она видела, как я его взяла». Она спрашивает:

— Что хотите?

У меня слезы в глазах стоят. Показываю ей записку. Она говорит:

— Ни в коем случае вас не выпустят. Я вам дам кое-что из лекарств, но в больницу вас никто не положит. Попробуйте ее отвезти в городскую больницу.

Иду обратно, думаю: зачем же я съела хлеб, я бы могла всем по кусочку дать. Прихожу, забираю Наташу и тащу ее на спине. Прихожу в городскую больницу. Там ее тоже не приняли. Тащу ее обратно. В это время идет полька, жена дворника, увидела нас, обрадовалась, говорит, что несколько раз приходила, приносила хлеб, но часовой не пропускает. Помогла мне Наташу дотащить, дала нам хлеба, сахара, кусочек масла, гребешок. У нас вшей у всех масса за какую-нибудь неделю.
Опять привела Наташу, но ей стало лучше. После нее слегла мать, у нее дизентерия. Мы ее поминутно таскали в уборную. Мыли холодной водой, простудили. Потом ей стало немного лучше.

Прошло 3 недели. Нам сказали, что один из семьи может ходить и просить себе хлеба и одежду. Я пошла к женам одного капитана Шенвадзе и комиссара Крючкова. Они очень плохо меня приняли, попросили выйти, потому что у них немцы. Пришла к жене одного лейтенанта. Она очень нам помогла, дала белья, дала покушать, дала каких-то наволочек, полотенца. Мы с большим узлом от нее ушли. Она говорит:

— Если вас выпустят, приходите ко мне жить.

Потом нам сказали: кто имеет квартиры, может уходить. Пришли мы к этой Невзоровой. Потом освободилась комната. Хозяйка этого дома, полька, разрешила нам жить, и тут началась наша самостоятельная жизнь. Когда мы пришли из тюрьмы, все нами заинтересовались. Там жили в большинстве местные. Все побежали на нас смотреть, как на диких зверей. Кто тащил мыло, кто кушать, кто полотенце, кто одеяло, кто подушку. Кровати нам притащили. Была там женщина, врач Гейштер, страшно ненавидела советскую власть, но нам помогала. Была там еврейка, заведующая аптекой Рузя, эта тоже нам помогала.

Так мы начали там жить. Каждый день не будут нам носить кушать. Наши женщины пошли просить по деревням. Большинство наших женщин шло по деревням. Кто жил в городе, ходил просить по деревням. Очень помогали в деревнях, даже и не верилось. Девочки первые дни боялись ходить, страшно было. Я тоже не могла ходить. Я первые дни ревела. Мама моя оденет сумочку противогазную и идет в деревню, а девочки ее потом идут встречать. Хлеб давали, огурцы, а когда начали ходить далеко, там и сало, и белая мука, яйца. Они кормили нас, буквально, до 1943 года. Были такие, которые и обругают, и пошлют к Сталину, но большинство помогало, особенно под Кобрином, 50 км. Мои девочки ходили туда. На ногах ничего нет зимой, и мы шили из тряпок, навертим что-нибудь. Мама, бывало, принесет эту сумочку. Я сижу дома. Разделим эти кусочки хлеба. Уже не смотришь, грязные они или нет. Никакого стыда у нас не было. Были эти две кружки, которые нам дали.

Девочки стали далеко ходить в деревни, собирать с одной женщиной, но они не просили никогда. Эта женщина держит на руках ребенка, она просит, девочки молчат, но дают и им. Ходили раз в две недели. Приносили так, что они приходили, буквально согнувшись с этой ношей. За 30 км картошку уже не несли, а хлеб, фасоль, лук. Молока давали, сколько хотите, но как его нести.

Потом я смотрю, что так не прожить. Как раз приходит знакомая с халатом, как его сшить. Мы сняли выкройку с этого халата и стали шить. Машины не было, шили на руках. Потом родные Ириной подруги говорят: «Ходите к нам шить», и мы ходили на 4-й Брест — это далеко. Так жили до 1942 года. В 1941 году женщины поступали на работу. Кто не работал, тех увозили в Германию. Правда, Ира устроилась на завод чернорабочей, а Наташа в крепости работала, картошку чистила.

Поляки настаивали на том, чтобы нас выделить так же, как евреев, в гетто. Здесь был один адвокат Кшеницкий. Он особенно на этом настаивал. Он был большим начальником. Немцы почему-то на это не соглашались. Если кто-нибудь приходил и доносил, что это жена полковника, эта — комиссара, то ее забирали в тюрьму, а по¬том расстреливали. Кто сумел скрыться, к ним немцы ничего не применяли. Меня не вызывали. Только когда у нас был обыск [в] первый день, меня спрашивали, кто муж. Меня спасло то, что до 1939 года муж был в запасе, работал на железной дороге. Паспорт его почему-то лежал в моей сумке, и Наташа схватила эту сумку. Там видно было, что он железнодорожник. Я говорила всем: приехала сюда к родственникам в гости, а Наташа приехала на практику. Мужа здесь не было, и в доказательство показывала паспорт.

Архив ИРИ РАН. Фонд 2. Раздел VI. Оп. 16. Д. 9. Л. 1-5 (машинописный текст, копия).

* * *

И знаете что?

Они все остались живы.

Подполковник Алексей Яковлевич Грибакин вместе со своей частью отступил к Кобрину, служил в полевом управлении 13-й армии, дошел до Берлина. Награжден орденом Отечественной войны I и II степеней и орденом Красной Звезды.

Надежда Матвеевна вместе с дочерьми дожили до освобождения. 21 декабря 1944 г. в Бресте ее проинтервьюрировали сотрудники Комиссии по истории Великой Отечественной войны Ф.Л. Еловцан и А.И. Шамшина.

Журналист и писатель Василий Сарычев уже пятнадцать лет записывает воспоминания старожилов, фиксируя историю западного края Беларуси через их судьбы. Его новый рассказ, написанный специально для TUT.BY, посвящен советским женщинам, которых в 1941 году советская власть оставила на произвол судьбы. Во время оккупации они были вынуждены выживать, в том числе и с помощью немцев.

Василий Сарычев работает над циклом книг «В поисках утраченного времени». Как отмечает автор, это «история Европы в зеркале западнобелорусского города, которую рассказали старики, пережившие шесть властей» (Российская империя, немецкая оккупация времен Первой мировой войны, период, когда Западная Беларусь находилась в составе Польши, советская власть, немецкая оккупация времен Второй мировой войны и снова советская власть).

Сбор средств на издание новой книги Сарычева из цикла «В поисках утраченного времени» заканчивается на краудфандинговой платформе «Улей». На странице этого проекта можно ознакомиться с содержанием, изучить список подарков и поучаствовать в издании книги. Участники получат книгу в подарок уже на новогодние праздники.

TUT.BY уже публиковал Василия о невероятной судьбе простого человека, попавшего в жернова большой политики, «вежливых людях» из 1939 года и о побеге нагишом из тюрьмы. Новая история посвящена женам советских командиров.

Когда Западная Беларусь была присоединена к СССР, они приехали в нашу страну в качестве победителей. Но потом, когда их мужья отступили на восток с действующей армией, оказались никому не нужны. Как они выживали при новой власти?

Я на тебе, как на войне. Брошенные

«Пусть Сталин твой тебя кормит!»

Много лет назад, в шестидесятые, на проходной брестской фабрики был случай. Предприятие больше женское, после смены работницы лавиной спешили домой, и в давке случались конфликты. На лица не смотрели: передовица ли, депутатка — прикладывали с пролетарской прямотой.

На турникете, как в бане, все равны, и жена командира из Брестской крепости, возглавлявшая фабричный профсоюз — еще не старая, двадцати лет с войны не прошло, пережившая оккупацию — толкалась на общих основаниях. Может, задела кого — локтем или при распределении — и молодая ткачиха, слыхавшая от подруг такое, о чем не пишут в газетах, хлестнула наотмашь: «Проститутка немецкая!» — а та схватила за грудки и прохрипела: «Будь у тебя дети малые…»

Вот так в одной фразе — вся правда о войне, с множеством оттенков, от которых нас заботливо уводили.

В беседах с людьми, пережившими оккупацию, я поначалу не мог понять, когда делали ремарку «это уже после войны» — и принимались рассказывать про немцев. Для брестского обывателя военные действия мелькнули в одно утро, а дальше — другая власть, три с половиной года глубокого немецкого тыла. У разных категорий граждан — местных, восточников, поляков, евреев, украинцев, партсовработников, выбравшихся из-за проволоки пленных, командирских жен, солтысов, полицаев — у каждого была своя война. Одни пережили беду дома, где соседи, родня, где стены помогают. Совсем худо было тем, кого лихолетье застало в чужом краю.

Они приехали перед войной в «освобожденный» западный край барыньками — вчерашние девчата из русской глубинки, вытащившие счастливый билет (речь идет о событиях 1939 года, когда Западная Беларусь была присоединена к СССР. — TUT.BY). Выйти замуж за лейтенанта из дислоцированного полка означало рвануть в статусе. А тут — «освободительный поход» и вообще другой мир, где люди при встрече приподнимают край шляпы и обращаются «пане», где в магазине без записи велосипеды с чудно выгнутыми рулями, и частники коптят десяток сортов колбас, и за копейки можно взять хоть пять отрезов на платье… И все эти люди глядят на них с мужем с опаской — правильно глядят…

Нина Васильевна Петручик — к слову, двоюродная племянница Федора Маслиевича, о судьбе которого уже в главе «Вежливые люди 1939 года», вспоминала ту осень в местечке Волчин: «Жены командиров были в сапогах, ситцевых платьях в цветочек, черных жакетках под бархат и огромных белых платках. На базаре они стали покупать вышитые ночные рубахи и по неведению надевали вместо платьев…»

Может, погода была такая — я про сапоги, но по одежке встречают. Так их увидела одиннадцатилетняя девочка: очень бедный народ приехал. Люди, посмеиваясь, сбывали ночнушки, но смех смехом, а прибывшие стали хозяевами жизни в полтора предвоенных года.

Но жизнь высчитывает за случайное счастье. Именно эти женщины, с неприязнью воспринимаемые, с детьми на руках, с началом войны остались одни в чуждом мире. Из привилегированной касты вдруг превратились в парий, выбрасываемых из очередей со словами: «Пусть Сталин твой тебя кормит!».

Так было не со всеми, но было, и не нам теперь судить способы выживания, которые молодые женщины выбирали. Самым простым было найти опекуна, что согреет и детей подкормит, а где-то и защитит.

«К зданию подъезжали лимузины с немецкими офицерами и увозили молодых женщин, обитательниц этого дома»

Фото носит иллюстративный характер

Мальчишка времен оккупации Василий Прокопук, шнырявший с приятелями по городу, вспоминал, что на бывшей Московской (речь об одной из брестских улиц. — TUT.BY) можно было видеть молодиц с солдатами, прогуливавшихся в направлении крепости. Рассказчик убежден, что «спацировали» под ручку не местные девушки, которым такие ухаживания принять труднее: были родители, соседи, на глазах которых росла, церковь, наконец. Может, польки раскованнее? — «Что вы, у полек гонор! — отвечали мои респонденты. — Был случай, паненку увидели флиртующей с оккупантом — ксендз ввернул в проповедь такое…»

«Война гуляет по России, а мы такие молодые…» — три с половиной года большой срок в коротком бабьем веку. Но не это было главным мотивом — дети, их вечно голодные глаза. Бедовые мальчишки в тонкости не вникали, цедили презрительно о женщинах из бывших домов офицерского состава: «Понаходили себе…»

«В центре двора, — пишет автор, — стоял довольно экзотичный флигель, в котором жил немецкий майор, наш теперешний начальник, вместе с красивой молодой женщиной и ее маленьким ребенком. Вскоре мы узнали, что это бывшая жена советского офицера, оставленная на произвол судьбы в трагические для Красной армии дни июня 41-го года. В углу казарменного двора стояло трехэтажное кирпичное здание, заселенное брошенными семьями советских офицеров. По вечерам к зданию подъезжали лимузины с немецкими офицерами и увозили молодых женщин, обитательниц этого дома».

Ситуация допускала варианты. К примеру, не свезли ли командирских жен насильно? По словам Ивана Петровича, «это была маленькая казарма, переделанная в жилой дом, по нескольку квартир на этаже. Здесь жили молодые женщины, в большинстве с малыми детьми. Не исключено, что и до войны это был дом комсостава, где семьи застала война: я не видел охраны или каких-то примет принудительного содержания.

Не раз и не два я оказывался свидетелем, как вечером сюда подъезжали немцы: наш лагерь был через плац от этого дома. Иногда заглядывали к коменданту, другой раз прямиком. Это не был поход в бордель — они ехали к дамам. Те о визите знали, улыбались, как добрым знакомым. Обычно немцы приезжали под вечер, поднимались наверх или женщины сами выходили приодетыми, и кавалеры увозили их, можно предположить, в театр или ресторан. Застать возвращения мне не приходилось, с кем были дети, знать не могу. Но о том, что это жены командиров, в лагере знали все. Понимали, что для женщин это было средством выживания».

Вот ведь как вышло. В последние дни перед войной командиров и партсовработников, желавших вывезти семьи из города, обвиняли в паникерстве и исключали из партии — а теперь оставили женщин в пользование офицерам вермахта.

Сына звали Альбертом, пришли немцы — стал Адольфом

Фото носит иллюстративный характер

Неправильно будет утверждать, что оставленные женщины поголовно искали такой опоры, это был лишь один из способов выживания. Непопулярный, с перешагиванием черты, за которой — сплетни и колющие взгляды.

Женщины, приехавшие в Западную Беларусь с востока, чаще жили по две, по три, так легче выживать. Ходили по дальним (в ближних уже не давали) деревням, но одной милостыней не проживешь, устраивались мыть вагоны, казармы, солдатские общежития. Жене политработника из артполка немец раз подарил большую открытку, и она, чтоб украсить комнату, повесила на стену. Много лет после войны минуло, а бабоньки картинку припоминали — зорко в войну друг за дружкой поглядывали.

Жена комбата стрелкового полка, стоявшего до войны в крепости, в начале оккупации переписала маленького сына из Альберта в Адольфа, такой придумала ход, а после освобождения вновь сделала Альбертом. Другие вдовы от нее отодвинулись, отвернулись, но для матери главным было не это.

Кому-то будет ближе ее правда, кому-то — героической Веры Хоружей, настоявшей отправиться в оккупированный Витебск во главе подпольной группы, оставив в Москве младенца и маленькую дочь.

Жизнь многогранна, и пережившие оккупацию разное вспоминали. И романтически настроенную особу, выходившую из страшного здания СД явно не после пыток, и любовь немца к еврейской девушке, которую прятал до последнего и пошел за нее в штрафную роту, и работницу городских плантаций, наскоро ублажавшую солдат вермахта рядом в парке, пока ее не застрелил клиент, подхвативший нехорошую болезнь. В каждом случае было свое: где прокорм, где физиология, а где-то — чувство, любовь.

За пределами службы немцы становились галантными обеспеченными самцами. Яркая в молодости красотка Н. рассказывала: хоть за порог не выходи - клеились как клещи.

Статистика не ответит, сколько рыжих малышей появилось на свет в войну и после изгнания немцев с временно оккупированной территории, как, впрочем, и со славянской внешностью в Германии в начале 46-го… Деликатная это тема, чтобы брать глубоко, и ушли мы куда-то в сторону…

Может, зря вообще про командирских жен — хватало неприкаянных женщин всех статусов и категорий, и вели себя все по-разному. Кто-то старался скрыть свою красоту, а кто-то, напротив, обращал на пользу. Жена командира разведбатальона Анастасия Кудинова, возрастом постарше, делила кров с молоденькими напарницами, тоже потерявшими мужей в крепости. Все трое с детьми — такой сад-ясли. Стоило показаться немцам, вымазывала подруг сажей и держала подальше от окна. За себя не боялась, подруги шутили, старая наша дева… Тянули материнскую свою лямку и выживали без вражьего плеча, потом включились в борьбу.

Не они одни, многие остались верны, ждали мужей всю войну и позже. Впрочем, противопоставления — приехавшие, здешние — не вполне верны. Везде есть люди культурные и не очень, с принципами и стелющиеся, чистые и порочные. И есть в любом человеке глубины, куда лучше не заглядывать, намешала природа всяко-разного, а что проявится с большей силой — во многом зависит от обстоятельств. Так вышло, что с 22 июня 1941 года самыми обездоленными, оглушенными этими обстоятельствами оказались «восточницы».

Другого бы не упустить — причину. Как произошло, что до Смоленска и дальше пришлось бежать, оставляя оружие, склады, всю кадровую армию, а в приграничных районах — еще и жен на радость офицерам вермахта?

Потом была ярость благородная, наука ненависти в публицистическом исполнении и реальная, удесятерявшая силы в бою. Ненависть эта помогала выполнять боевые задачи, но удивительным образом не перекладывалась на прямых виновников многих страданий.