Среди имен военных летчиков имя Покрышкина стоит особняком. Имея один из самых высоких официальных результатов по числу воздушных побед, он был автором, проводником и носителем новых тактических построений и приемов воздушного боя, несгибаемым борцом с рутиной, образцом бойца - искусного, яростного и благородного.

Природная мудрость, честность, твердость характера и, как следствие, высокое гражданское мужество отличали поступки этого человека, определяли величие и невзгоды его вдохновенной судьбы.

Наверное, не будет преувеличением заметить, что в конце второй мировой войны Покрышкин был не только самым известным в мире летчиком, но и самой авторитетной, наряду с И. Полбиным, фигурой в советской авиации. «Ахтунг! Ахтунг! Покрышкин в воздухе» - эта фраза была не только находкой советской пропаганды: начиная уже с весны 1943 г. немецкие посты оповещения, используя агентуру, настоятельно предупреждали - знаменитый русский ас в воздухе. Что означало - усилить осмотрительность, выйти из затяжных воздушных боев, «охотникам» набрать высоту, молодежи возвратиться на аэродромы. Тому, кто собьет русского аса, сулили высокие награды, да и в желающих отличиться не было недостатка, но задача эта оказалась не по зубам врагу. И дело было не только в исключительном мастерстве Покрышкина. Уместно вспомнить, что в его эскадрилье, а затем в полку и дивизии состоялись такие асы, как Речкалов и братья Глинки, Клубов и Бабак, А. Федоров и Фадеев. Когда такая группа вела бой, рассчитывать победить ее командира было, по меньшей мере, неосторожно. Конечно же, война была для всех них главным «наставником», но быстро извлечь уроки и исправить ошибки могут немногие. Корнями «академия» Покрышкина уходила в его старые записные книжки, где по крупицам собиралась информация о Нестерове и Крутене, о воздушных боях в Испании и на реке Халхин-Гол, анализировались собственные находки и неудачи. Позднее он заведет альбом воздушных боев, украсив его поистине рыцарским девизом: «Истребитель! Спрашивай: не сколько противника, а где он!».

Боец, целеустремленный и активный, ищущий свой путь, не спешащий выполнять непродуманные приказы, прекрасный организатор группового воздушного боя и, как показало время, воздушной войны, Покрышкин был весьма неудобен многим начальникам. Инициатива и самостоятельность отнюдь не всегда находят признание, а в военное лихолетье они стоили асу многих сил. При этом Покрышкин не был честолюбив, о чем говорит его отказ в феврале 1944 г. от высокой должности в штабе ВВС и от скорых, через звание, генеральских погон.

Несмотря на внешнюю суровость, ему как истинному летчику был свойствен взвешенный и точный юмор; сам он любил шутку, не обижался на остроты в свой адрес, ценил юмористов.

По натуре Покрышкин был очень сдержан и деликатен. Соратники и близкие свидетельствовали, что брань в его устах была невозможна ни при каких обстоятельствах: ни в азарте воздушного боя, ни при промахах других людей, ни при домашних неурядицах.

Народный герой СССР и национальный герой России родился в Новониколаевске (ныне Новосибирск) в бедной семье переселенцев из Вятской губернии 6 марта 1913 г. Четырнадцати лет от роду он уже был кровельщиком Сибстройтреста, оправдывая свою фамилию, как это порой случается с русскими людьми.

Мечта о летной профессии овладела Покрышкиным еще в раннем детстве, и, казалось, по воле самого провидения он стремился в небо… Чтобы попасть в летную школу, надо было иметь рабочую специальность; «мещанская» профессия счетовода, кем мечтали видеть его родители, в эту категорию не попадала, и, закончив седьмой класс, Саша поступает в ФЗУ. Родители его не поддержали, и мальчишка покидает отчий кров навсегда. Верное ремесло и относительное благополучие он решительно сменил на одну из шестнадцати коек в комнате общежития, кусок хлеба с кипятком и голодную яростную учебу… Через 4 года заветная путевка в авиашколу получена; он едет в Пермь и здесь выясняет, что школа теперь готовит только… авиатехников. Досконально изучив матчасть, юноша становится отличным специалистом, и теперь уже руководство не хочет отпускать воентехника 2-го ранга Покрышкина. Но тот неукротим: в сентябре 1938 г., во время отпуска, за 17 дней он осваивает двухгодичную программу аэроклуба и экстерном на «отлично» сдает экзамен. Его целеустремленность одних пугает, других восхищает. Покрышкина отпускают в летное училище, и снова на «отлично» менее чем через год он оканчивает знаменитую Качу.

Радость полетов, сознание важности выполняемого дела, воинское братство сделали его жизнь счастливой, наполнили ее энергией и вдохновением. Александр систематически занимается самообразованием, изучает физику и физиологию, математику и начертательную геометрию, теорию полетов и военную историю. Подчиняя свою жизнь единой цели, он изменил даже свои спортивные приоритеты: теперь это гимнастика, батут, рейнское колесо, специальные упражнения для тренировки вестибулярного аппарата.

За 2 месяца до начала войны 55-й иап, где служил Покрышкин, летавший до этого на И-15 и И-153, был перевооружен на МиГи. Александр Иванович взлетел на новой машине одним из первых, оценил достоинства, указал на опасный конструктивный дефект, устраненный позднее в серии.

23 июня при разведке переправ через Прут его пара встретила пятерку Ме-109. Отбивая атаку на ведомого, на выходе из пикирования короткими очередями Покрышкин зажег одного из «мессеров». Завороженный видом своего первого поверженного врага, он сам попал под удар немецкого истребителя, но ушел на бреющем и посадил поврежденную машину на свой аэродром.

Летчик был сбит над Прутом огнем зенитной артиллерии 3 июля, одержав к тому времени не менее 5 побед в воздухе на МиГ-3, проведя десяток штурмовок на И-16 и заслужив… нерасположение комдива, углядевшего в его действиях строптивость. Находясь в санчасти после приземления подбитой машины на лесную опушку, он завел тетрадь, озаглавив ее «Тактика истребителей в бою». Эти заметки, вырезки, схемы стали началом покрышкинской науки побеждать, к сожалению, все это достояние не издано сколько-нибудь полно, но по своему влиянию на судьбы тысяч людей, на сам ход воздушной войны, оно не сравнимо ни с какими другими теоретическими построениями или практическими указаниями. (Эта тетрадь была сохранена М. К. Покрышкиной и передана ею в Центральный музей Вооруженных Сил.)

Вскоре Александр Иванович вновь участвует в боях, вновь вылетает на штурмовку и ведет разведку и вновь 5 октября его подбивают. Приземлившись в поле, он пытался вывезти свой истребитель на грузовике, но, оказавшись в окружении, был вынужден сжечь его. С боями во главе группы красноармейцев летчик вышел к своим.

Фронтовая слава Покрышкина опередила его официальное признание. По возвращении в часть ему поручают переучивание молодежи с И-16 на МиГ-3 и по личному распоряжению командира полка В. Иванова он знакомит пополнение с тактическими находками, автором которых был сам: с разомкнутым боевым порядком, с прицельной атакой сверху на большой скорости - так называемым «соколиным ударом», с эшелонированием по высоте…

В ноябре 1941 г. в сложнейшем полете в условиях ограниченной видимости, когда нижняя кромка облаков опускалась до 30 метров, в районе Новочеркасска ему удалось обнаружить танковую группу Клейста. От каких потерь избавили тогда Красную Армию мастерство и зоркость одного из ее летчиков! Значимость совершенного им была слишком очевидна, и Покрышкин получил за свой поиск первую награду - орден Ленина.

В июне 1942 г., когда 55-й иап стал 16-м гвардейским, а эскадрилья, где летал Покрышкин, была перевооружена на истребители Як-1, на новой машине он сбил очередной Ме-109 в первом же боевом вылете. В конце декабря, до вывода полка на переформирование, Покрышкин сбил на «яке» не менее 7 самолетов противника (2 Ю-88, Ме-110, 4 Ме-109). Весьма характерным для него был перехват над Кропоткином, когда, взлетев во главе пятерки, он лично сбил 3 Ю-88, еще 2 Ме-110 сбила пара А. Федорова. По приземлении Покрышкиным было доложено, что каждый из летчиков, участвовавших в вылете, сбил по одному самолету противника.

Однако самыми страшными для него оказались не «мессера» и «юнкерсы», не туманы и зенитки, а зависть и злобная мстительность. Давнее недружелюбие штурмана полка Н. Исаева, ставшего командиром в конце 1942 г., помноженное на угодливую подлость, чуть было не стоило Покрышкину жизни: его вывели за штат полка, отозвали представление к званию Героя Советского Союза, исключили из партии, направили дело в трибунал. И ведь речь шла о летчике, проведшем полтора года в непрерывных боях, совершившем около 400 боевых вылетов и фактически сбившем в воздухе около 20 самолетов противника! Любовь медсестры Маши, встреченной им летом 1942 г. и ставшей впоследствии его женой, спасла Покрышкина от отчаяния, от себя самого, а заступничество вернувшегося из госпиталя комиссара полка М. Погребного избавило его от неправедного суда.

Переучившись в 25-м зап и в марте 1943 г. получив в Тегеране «Аэрокобры», 9 апреля полк приступил к боевой работе с Краснодарского аэродрома. Начиналась Кубанская эпопея.

Поистине звездной стала для Покрышкина весна 1943 г. - воздушное сражение на Кубани. По концентрации самолетов и плотности воздушных боев Кубанское сражение было самым напряженным во второй мировой войне: за 2 месяца здесь сбили более 800 немецких самолетов. Официально Покрышкин сбил над «голубой линией» 16 самолетов противника, а фактически около 30 (12-15 Ме-109, 4-6 Ю-88, 9-13 Ю-87, 2 ФВ-190). Здесь же летчик проводит несколько выдающихся по результативности боев. В памятный день, 12 апреля, в р-не Крымской он сбил 4 Ме-109. К счастью, свидетелем этого боя был генерал К. Вершинин, и Покрышкину не только засчитали сбитые машины, но и наградили вторым орденом Красного Знамени. Позднее он уничтожил еще 3 вражеских самолета и довел число сбитых за день машин до семи. За исключением полулегендарного боя А. Горовца, история советской авиации не знает таких примеров. Через несколько дней Покрышкин сбил 3 Ю-87 в одном бою, а в конце апреля в составе восьмерки разогнав 3 девятки «лаптежников», сбил 5 (!) из них. Атаковал он излюбленным «соколиным ударом» - сверху, на высокой скорости, с крутым переменным профилем пикирования, чтобы затруднить прицеливание стрелкам.

5 мая Покрышкин совершает первый вылет на новой «кобре» с бортовым номером 100, сменив свою старую машину с «несчастливым для них» номером 13.

В результате напряженнейших боев на Кубани значительная часть авиации обеих сторон оказалась выбитой, на этом участке фронта наступило временное затишье. На совещании, собранном генералом Вершининым, где присутствовали наиболее отличившиеся летчики, командный состав и работники штабов ВВС, Покрышкин обнародовал свои тактические находки: «этажерку» из самолетов в порядке пар, сдвинутую в сторону солнца (этот порядок обеспечивал преимущество в боях на вертикалях), обосновал необходимость патрулирования на высоких скоростях, что шло вразрез с существовавшими требованиями. Здесь же он выступил с критикой старого приказа об обязательном подтверждении сбитых наземными войсками. К счастью, его выступление нашло отклик не только среди присутствовавших летчиков, но и у командования. Вскоре в 4 ВА, а через некоторое время и во всех ВВС официальным подтверждением факта победы согласились считать также донесения летчиков и стрелков - свидетелей воздушного боя.

Трудно переоценить влияние Покрышкина на молодых летчиков, с пополнением прибывших в полк в июне 1943 г. Большинство из них не были новичками, но чаще имели печальный боевой опыт. Отобрав наиболее подготовленных и хорошенько их «облетав», он повел вновь прибывших на боевое задание и, в первом же бою, в одной атаке лично сбив пару Ме-109, создал условия еще для нескольких побед вдохновленных им летчиков.

С августа 1943 г. 16-й гиап участвовал в боях на Миус-фронте, на реке Молочной, над Черным морем, над Днепром. 24 августа Покрышкину было присвоено звание дважды Героя Советского Союза. В боях на юге Украины Покрышкин сбил 18 «юнкерсов» (7 Ю-88, 6 Ю-87, 5 Ю-52) и Ме-109. Среди сбитых - 2 высотных разведчика Ю-88 Среди особенно победоносных и яростных - бой в районе Большого Токмака 23 сентября 1943 г.

Утром Покрышкин в паре с Г. Голубевым вылетел на «охоту». Обнаружив над линией фронта изготовившихся к бомбометанию «лаптей», стремительно атаковал их; одного сбил, еще двух повредил и вынужден был принять бой с истребителями прикрытия. В следующем боевом вылете во главе четверки, заметив группу Ю-88, он пропустил ее в тыл, набрал высоту и, зайдя со стороны солнца, стремительно атаковал. Смущенный желтыми бликами на крыльях бомбардировщиков: так рефлектируют иногда красные звезды, он, подав команду «не стрелять», прошел вперед, но, заметив кресты на крыльях, мгновенно выполнил резкую петлю и, оказавшись позади лидера вражеской группы, прошил его пушечной очередью. Тот взорвался, а самолет Покрышкина проскочил через эпицентр мощного взрыва, чудом оставшись невредимым. Соседнему «юнкерсу» повезло меньше: от попадания обломков он загорелся. Самообладание - важнейшее качество аса, и, едва выскочив из огненного облака, Покрышкин вновь совершает предельно короткий разворот и вновь атакует. Бомбардировщик, огрызаясь длинными очередями, пытается уйти крутым пикированием, но после повторной атаки покрышкинской «кобры» из пике уже не выходит… Этот бой проходил на глазах сотен людей, о нем оставлены десятки воспоминаний и написаны картины, и все же четвертого «юнкерса», сбитого им в тот день, Александру Ивановичу не засчитали; командир полка счел ею «самозагоревшимся».

В ноябре, используя подвесной бак, Покрышкин ведет «поиск и уничтожение противника на воздушных коммуникациях» над Черным морем. В четырех «охотах» он сбивает 5 Ю-52. Трехмоторный «юнкере», вооруженный несколькими крупнокалиберными пулеметами, был серьезным противником, ну а низкая плотная облачность, штормящее море и сильный порывистый ветер делали условия «охоты» предельно сложными. Обнаружение же одиночных машин над морем, в условиях ограниченной видимости и нелетной погоды, может быть объяснено, пожалуй, лишь гением летчика.

В начале февраля 1944 г. гвардии подполковник Покрышкин был вызван в Москву в отдел кадров ВВС, где его поздравили с назначением начальником отдела боевой подготовки истребительной авиации. Он отказывается, не помогают ни уговоры, ни попытки соблазнить его московским генеральством. В конце марта, после гибели Л.Шестакова, Александру Ивановичу предлагают стать командиром «маршальского» 176-го гиап, но он рвется к своим, в Черниговку, в пропахший бензином, маслом и порохом ревущий мир самолетной кабины и аэродрома. Лишь в апреле его отпускают, а через несколько дней Дзусов знакомит его с приказом, которым он, Покрышкин, назначается командиром 9-й гвардейской Мариупольской авиадивизии.

В составе 2-го, а затем 1-го Украинских фронтов дивизия участвует в воздушном сражении под Яссами. Как комдив Покрышкин с пункта наведения руководит воздушными боями, организует взаимодействие самолетов в воздухе и с наземными войсками.

Знаменитая этажерка становится мощнее и маневренное: теперь это боевой порядок четверок с превышением пар около 1000 метров. Хотя Покрышкин практически был связан запретом на участие в воздушных боях, он сбил в 1944 г. 7 самолетов противника (4 Ю-87, 2 ФВ-190, Хш-129), причем 4 из них в характерном для него, как ни для кого другого, сверхрезультативном воздушном бою. Один из таких боев состоялся вечером 16 июля, когда сразу после ранения командира 16-го гиап Б. Глинки, забыв про все запреты, Покрышкин поднял в воздух ударную восьмерку. Уже в конце патрулирования было обнаружено около полусотни немецких самолетов, шедших на штурмовку советских войск. Четверка прикрытия связала боем истребителей, а Покрышкин с ведомым, проскочив внутрь оборонительного круга, построенного штурмовиками Ю-87 и Хш-129, мгновенно сбил ближайший «юнкерс». Выполнив левый боевой разворот и вновь оказавшись внутри круга, он сверху зажигает второго, в тот же момент энергично, полупереворотом выходит из-под атаки «фокке-вульфа». Маневры Покрышкина в бою столь резки и стремительны, что группа теряет его, и еще двух штурмовиков он сбивает уже без свидетелей, в одиночку - они не были засчитаны.

14 января 1945 г., в благородной ярости отправившись в бой после гибели своего ученика комэска В. Жердева, Покрышкин с ходу, с набором высоты, атаковал и сбил Ю-87. Затем была работа дивизии с автострады Бреслау - Берлин, где Покрышкин и его неизменный ведомый Г. Голубев первыми осуществили посадку на полосу шоссе, более узкую, чем размах крыльев их «кобр». Свои последние боевые вылеты ас совершил над Берлином.

Официально Покрышкин провел более 650 боевых вылетов и 156 воздушных боев, лично сбил 59 и в группе 6 самолетов противника. В военно-исторической и мемуарной литературе встречаются предположения о значительно большем количестве фактически одержанных им побед - 72, 90, более 100.

Наверное, как ни у кого другого, официальные результаты его боевой работы были занижены, чему есть ряд как объективных, так и субъективных причин.

Когда летом 1945 г. Покрышкину предложили поступить в академию ВВС, он со свойственной ему решимостью отказался и попросил направить его в Военную академию имени М. В. Фрунзе, где он мог получить более широкие знания. Многим запомнился эпизод, когда в практических орудийных стрельбах тремя снарядами А. Покрышкин с В. Лавриненковым достигли абсолютного результата. Никто из сдававших тогда зачет, а среди экзаменуемых были и опытные артиллеристы, не смог повторить их успеха. Академию ас окончил в 1948г. с золотой медалью.

Незадолго до этого произошло событие, повлиявшее на карьеру Покрышкина в конце 40-х - начале 50-х гг. Однажды его вызвали на беседу к командующему авиацией МВО Василию Сталину. Прождав в его приемной около часа, Александр Иванович уехал и навсегда лишился расположения этого неуравновешенного человека, неплохого летчика и слабого командира, чья огромная власть была создана чиновной угодливостью.

После окончания академии Покрышкин был назначен заместителем командира корпуса в Ржев… Только через год трижды Герой с женой и двумя маленькими детьми получил, наконец, квартиру в одном из 100 привезенных сюда финских домиков…

Когда в конце 1950 г. под одним из домов был найден склад старых боеприпасов, а ждать саперов было опасно, он, выстроив цепочку, первым спрыгнул в яму и начал разбирать кладку ржавых снарядов. Бесстрашным рыцарем боевой летчик оставался всю жизнь.

В 1953 г. Покрышкин получил генеральское звание и через год был назначен в Ростов-на-Дону заместителем командующего воздушной армией.

Окончив с отличием академию Генштаба, он стал командующим 8-й отдельной армией ПВО и пробыл в этой должности 10 лет. И во время учебы в академии и позднее, до 1963 г., Александр Иванович летал практически на всех типах советских истребителей. Не обходилось и без происшествий. Одно из самых опасных случилось во время службы в Ростове, когда в ночном полете, на большом удалении от аэродрома отказал авиагоризонт… Только огромный летный опыт и специфическая «память пространства» помогли ему вернуться на аэродром и посадить машину.

Супруга уговаривала Покрышкина отказаться от полетов, он отшучивался: «Зачем выходила замуж за летчика? Вышла бы за начпрода. Максимум, что ему грозило бы, - несварение или растрата…»

Он был счастлив в семейной жизни. Тактичная и уравновешенная, любящая и любимая, Мария обеспечивала ему «надежные тылы». Она могла сделать уютной промерзшую комнату в ржевском бараке, достойно, из собственных запасов, мгновенно сымпровизировать ужин на десятерых, смягчить его гнев и, напротив, прийти на помощь его деликатности, Редкие часы досуга Александр Иванович делил между книгами, шахматами и охотой. Он автор книг: «На истребителе» (Новосибирск, 1944), «Крылья истребителя» (М., 1948), «Небо войны» (М., 1965-1975), выдержавшая 5 изданий, «Твоя почетная обязанность» (М., 1976), «Познать себя в бою» (М., 1986, 1993).

В начале 60-х он защитил диссертацию по применению сетевого планирования в войсках ПВО. Наверное, этот напряженный аналитический труд помог ему перенести тяжесть расставания с небом. Командование своеобразно «оценило» новации, обобщенные в диссертации, наградив за них… сослуживца Покрышкина, имевшего о работе весьма общее представление.

В августе 1968 г. он был назначен заместителем Главкома ПВО страны. Отношения с командующим - маршалом Батицким не сложились, и его служба в этой должности была особенно сложной. Когда представилась возможность, он решительно перешел на работу в ДОСААФ, на должность председателя общества, и с энтузиазмом занялся военно-патриотической работой.

В своей жизни Александр Иванович с честью выдержал испытание «медными трубами» и сполна хлебнул горечи их оборотной стороны - зависти чиновников к славе народного Героя. Здесь и ПВО вместо ВВС, и задержанные на 10 лет генеральские звезды, и непрерывная череда командировок «у Батицкого». Он был «Заслуженным военным летчиком Франции», но так и не стал, как не стал Кожедуб, «Заслуженным военным летчиком СССР»… Франция - родина рыцарства.

В декабре 1972 г. ему было присвоено звание маршала.

Однажды он позвонил в ЦК и попросил отставки. Там возражали, уговаривали, предлагали варианты, но он ушел со своей последней должности сам.

Он умер 13 ноября 1985 г. на руках своей безутешной Марии после нескольких дней беспамятства, когда в бреду звал в атаку друзей, предостерегал их об опасности, вновь настигал ненавистного врага.

Трижды Герой Советского Союза (24.5.43, 24.8.43, 19.8.44). Награжден 6 орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, 4 орденами Красного Знамени, 2 орденами Суворова 2-й ст., орденом Отечественной войны 1-й ст., 2 орденами Красной Звезды, орденом «За службу Родине в ВС СССР» 3-й ст., медалями, 11 иностранными орденами.

Эй, извозчик!

Пока тот, понукая лошадь, приближался к нам, я мысленно переносил себя из одного века в другой. Мы полгода жили по ту сторону Днестра, учились там на курсах командиров звеньев и только что возвратились в Бельцы, в свой полк. «Эй, извозчик!» - зычно брошенное Костей Мироновым, гулкий стук копыт по мостовой, вид пролетки, знакомой по иллюстрациям к старым рассказам, - все было снова необычным. Костя Миронов спешит занять местечко поудобнее.

Аэродром!

Но извозчик и сам понимает, куда нам надо. Он безразлично посмотрел на щуплого Миронова и остановил взгляд на нас четверых. Выдержала бы его ветхая, любовно выкрашенная черным лаком пролетка. Дернув за вожжи, он лихо прикрикнул на лошадь:

Атя-вьё!

Навстречу поплыли знакомые дома главной улицы. С ней, с Бельцами у нас связано важное событие прошлого года - воссоединение Бессарабии с Советским Союзом. Мы тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш полк в парадном строю перелетел границу и приземлился на аэродроме в Бельцах. Знакомство с городом началось, конечно, с главной улицы. По ней мы прогуливались каждый вечер.

А всю Европу на такой таратайке можно объехать? Костя Миронов блаженно щурится от яркого южного солнца,

Нашел где путешествовать, - отозвался Панкратов. - Теперь все бегут оттуда.

Извозчик обернулся к нам, мы переглянулись. О чем он подумал? Мы вспомнили, как несколько дней тому назад на аэродроме приземлился югославский бомбардировщик «савойя». Его экипаж чудом вырвался из фашистской неволи. Суровые лица югославских летчиков выражали отчаянную решимость…

А я бы с удовольствием проехался по Венскому Лесу под мелодию «Большого вальса»…

Коляска остановилась у штабного барака. Извозчик хорошо знал сюда дорогу: летчики, опоздав на автомашину, забирающую их по утрам из города, часто прибегают к помощи ранних извозчиков. Правда, наша троица - Миронов, Панкратов и я в одно время была независима от грузовика и пролеток. У нас была своя легковая машина. Приобрели мы ее случайно и вот каким образом.

…В первые дни жизни в Бельцах нас, советских командиров, постоянно осаждали уличные мальчишки, просившие «двадцать копеек» («Дядя, мы вас двадцать лет ждали, дайте двадцать копеек»), и местные маклеры.

Маклеры наперебой предлагали свои услуги:

Что пан офицер хочет купить?

Пароход! - пошутил кто-то.

Можно и пароход. Но зачем же пароход - лучше машину.

Гони машину!

На второй день к дому, где мы жили, подкатил какой-то старомодный легковой автомобиль. Увидев за рулем знакомого маклера, мы опешили: «Что делать?» Сначала хотели просто не выходить на странные гудки, да показалось неудобным. Пусть прокатит на этом драндулете.

- «Испано-суиза»!.. Гоночный вариант! - отрекомендовал маклер машину, указывая на фирменный знак.

Мы не без улыбки ощупывали ее деревянную двухместную кабину, деревянные колеса, обтянутые гусматиком. Затем, облепив «антилопу-гну», с «шиком» проехались по городу. И хотя трескотня мотора оглушала встречных, нам казалось, что «испано-суиза» - полный «комфорт».

На этой машине мы целой гурьбой подкатывали по утрам к штабу, а в свободное время гоняли с «ветерком» по хорошим дорогам. Отъезд на курсы прервал автомобильные развлечения. Сейчас наша «испано-суиза», наверно, валяется уже где-нибудь на свалке, ибо за минувший год жизнь Советской Бессарабии круто изменилась.

В штабе полка мы застали только дежурного - младшего командира. Он сообщил, что летчики и технический состав на днях перебрались в летний лагерь, расположенный у села Маяки, под Котовском.

Аэродром оказался основательно изрытым. Между кучами развороченной земли сновали грузовики, сосредоточенно работали лопатами бессарабские парни.

Братцы, что здесь происходит?! - воскликнул Костя Миронов. - Кажется, тыловики всерьез задумали упрятать под землю бензобак. Это же цель номер один.

Давно пора, - отозвался Мочалов. - Такой объект можно увидеть даже из стратосферы.

Зачем же тогда белить огромный бак?

Спокойно! Мы, наверно, скоро будем взлетать с бетонированной полосы.

Это дело! Много слышали о бетоне, только вот под колесами ни разу его не чувствовали.

Настоящий муравейник.

Темпы наши, советские.

Самолетов на аэродроме не было. Лишь в самом его конце, подступавшем к речушке, виднелись какие-то продолговатые белые ящики. Увидев возле них командира полка Иванова и инженера Шолоховича, мы направились туда.

Виктор Петрович Иванов обрадовался нашему приезду. Когда я, как старший группы, доложил о прибытии с курсов, он с улыбкой пожал нам руки и сказал:

Поздравляю вас всех с окончанием. А тебя, Покрышкин, и с новой должностью.

Мы переглянулись. Стоявший рядом Миронов не выдержал:

Я же говорил, что начальник курсов не простит тебе «крючков» в полетах. С переводом тебя в рядовые летчики!

Широкое, полное лицо Иванова светилось улыбкой, крупные черные глаза ласково щурились.

О его «крючках» мы знаем. Вот сядет на МИГ, пилотировать на нем посложнее, чем на И-16, пусть и разгибает свои «крючки». Покрышкин назначен заместителем командира эскадрильи.

«Крючками» товарищи в шутку называли придуманные или как-то измененные мной фигуры высшего пилотажа, которые я применял в учебных воздушных боях. Начальник курсов, заместитель командира нашего полка Жизневский, был сторонником пилотирования «академичного», спокойненького и настороженно относился ко всяким новшествам. Он сам летал без «огонька» и у других всячески старался его погасить.

«Сядет на МИГ…» Что это значит? Ах, вот оно что! Из огромных белых ящиков вылупливались, как из скорлупы цыплята, новенькие, чистенькие светло-зеленые истребители.

Что говорить, появление на аэродроме самолетов новой конструкции - незаурядное событие в жизни летчиков. Мы бросились к ящикам.

В это время в небе послышался прерывистый гул. Все запрокинули головы.

Незнакомый самолет шел на большой высоте.

Немецкий разведчик!

- «Юнкере»!

Да он не один! С ним «мессершмитты»!

Действительно, вокруг двухмоторного бомбардировщика с ромбовидными крыльями кружилась четверка истребителей. Все они возвращались на запад с нашей территории строго через Бельцы,

«Юнкере»… Это слово я впервые услышал, когда был еще мальчиком. Теперь, когда мы все смотрели вверх, где был виден в синеве «юнкерc», мне вспомнилась первая встреча с ним…

В один из сентябрьских дней в небе над Новосибирском вдруг появился самолет. Изумляя старых и малых, он сделал несколько кругов и приземлился на военном плацу. Весь город повалил туда. Мы, мальчишки, обладая таким преимуществом перед взрослыми, как быстрые босые ноги, примчались к плацу первыми и, хотя у самолета уже стояла охрана, кое-как протиснулись к нему. Я робко притронулся к холодному крылу машины и вдохнул незнакомый теплый маслянистый запах, струившийся от мотора. Как знать, может быть, именно ощущения тех счастливых минут предопределили мое будущее. На митинге, состоявшемся возле самолета, люди говорили о создании советского воздушного флота, о защите Родины. Тогда-то и услышал я слово «юнкерc». Оказалось, что стоявшая перед нами машина была куплена в Германии на средства, собранные сибиряками, у фирмы «Юнкере» и совершала агитрейс по нашим городам. Слово «юнкерc» звучало тогда для меня загадочно и приятно, оно звало к знаниям. Самолет, носивший это название, зародил во мне крылатую мечту. Я старался хорошо учиться в школе, в фабзавуче, усиленно занимался спортом, чтобы поступить в авиашколу… Захваченный романтикой героической профессии, я, как и тысячи моих ровесников, взлетел в бескрайнее манящее небо. Теперь, в майский день 1941 года, я увидел силуэт «юнкерса» - вражеского бомбардировщика. Его прерывистый тяжелый гул, от которого родное небо вдруг словно стало чужим, заставил меня сжать кулаки.

Александр Иванович Покрышкин

1. Вступление

Эй, извозчик!

Пока тот, понукая лошадь, приближался к нам, я мысленно переносил себя из одного века в другой. Мы полгода жили по ту сторону Днестра, учились там на курсах командиров звеньев и только что возвратились в Бельцы, в свой полк. «Эй, извозчик!» - зычно брошенное Костей Мироновым, гулкий стук копыт по мостовой, вид пролетки, знакомой по иллюстрациям к старым рассказам, - все было снова необычным. Костя Миронов спешит занять местечко поудобнее.

Аэродром!

Но извозчик и сам понимает, куда нам надо. Он безразлично посмотрел на щуплого Миронова и остановил взгляд на нас четверых. Выдержала бы его ветхая, любовно выкрашенная черным лаком пролетка. Дернув за вожжи, он лихо прикрикнул на лошадь:

Атя-вьё!

Навстречу поплыли знакомые дома главной улицы. С ней, с Бельцами у нас связано важное событие прошлого года - воссоединение Бессарабии с Советским Союзом. Мы тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш полк в парадном строю перелетел границу и приземлился на аэродроме в Бельцах. Знакомство с городом началось, конечно, с главной улицы. По ней мы прогуливались каждый вечер.

А всю Европу на такой таратайке можно объехать? Костя Миронов блаженно щурится от яркого южного солнца,

Нашел где путешествовать, - отозвался Панкратов. - Теперь все бегут оттуда.

Извозчик обернулся к нам, мы переглянулись. О чем он подумал? Мы вспомнили, как несколько дней тому назад на аэродроме приземлился югославский бомбардировщик «савойя». Его экипаж чудом вырвался из фашистской неволи. Суровые лица югославских летчиков выражали отчаянную решимость…

А я бы с удовольствием проехался по Венскому Лесу под мелодию «Большого вальса»…

Коляска остановилась у штабного барака. Извозчик хорошо знал сюда дорогу: летчики, опоздав на автомашину, забирающую их по утрам из города, часто прибегают к помощи ранних извозчиков. Правда, наша троица - Миронов, Панкратов и я в одно время была независима от грузовика и пролеток. У нас была своя легковая машина. Приобрели мы ее случайно и вот каким образом.

…В первые дни жизни в Бельцах нас, советских командиров, постоянно осаждали уличные мальчишки, просившие «двадцать копеек» («Дядя, мы вас двадцать лет ждали, дайте двадцать копеек»), и местные маклеры.

Маклеры наперебой предлагали свои услуги:

Что пан офицер хочет купить?

Пароход! - пошутил кто-то.

Можно и пароход. Но зачем же пароход - лучше машину.

Гони машину!

На второй день к дому, где мы жили, подкатил какой-то старомодный легковой автомобиль. Увидев за рулем знакомого маклера, мы опешили: «Что делать?» Сначала хотели просто не выходить на странные гудки, да показалось неудобным. Пусть прокатит на этом драндулете.

- «Испано-суиза»!.. Гоночный вариант! - отрекомендовал маклер машину, указывая на фирменный знак.

Мы не без улыбки ощупывали ее деревянную двухместную кабину, деревянные колеса, обтянутые гусматиком. Затем, облепив «антилопу-гну», с «шиком» проехались по городу. И хотя трескотня мотора оглушала встречных, нам казалось, что «испано-суиза» - полный «комфорт».

На этой машине мы целой гурьбой подкатывали по утрам к штабу, а в свободное время гоняли с «ветерком» по хорошим дорогам. Отъезд на курсы прервал автомобильные развлечения. Сейчас наша «испано-суиза», наверно, валяется уже где-нибудь на свалке, ибо за минувший год жизнь Советской Бессарабии круто изменилась.

В штабе полка мы застали только дежурного - младшего командира. Он сообщил, что летчики и технический состав на днях перебрались в летний лагерь, расположенный у села Маяки, под Котовском.

Аэродром оказался основательно изрытым. Между кучами развороченной земли сновали грузовики, сосредоточенно работали лопатами бессарабские парни.

Братцы, что здесь происходит?! - воскликнул Костя Миронов. - Кажется, тыловики всерьез задумали упрятать под землю бензобак. Это же цель номер один.

Давно пора, - отозвался Мочалов. - Такой объект можно увидеть даже из стратосферы.

Зачем же тогда белить огромный бак?

Спокойно! Мы, наверно, скоро будем взлетать с бетонированной полосы.

Это дело! Много слышали о бетоне, только вот под колесами ни разу его не чувствовали.

Настоящий муравейник.

Темпы наши, советские.

Самолетов на аэродроме не было. Лишь в самом его конце, подступавшем к речушке, виднелись какие-то продолговатые белые ящики. Увидев возле них командира полка Иванова и инженера Шолоховича, мы направились туда.

Виктор Петрович Иванов обрадовался нашему приезду. Когда я, как старший группы, доложил о прибытии с курсов, он с улыбкой пожал нам руки и сказал:

Поздравляю вас всех с окончанием. А тебя, Покрышкин, и с новой должностью.

Мы переглянулись. Стоявший рядом Миронов не выдержал:

Я же говорил, что начальник курсов не простит тебе «крючков» в полетах. С переводом тебя в рядовые летчики!

Широкое, полное лицо Иванова светилось улыбкой, крупные черные глаза ласково щурились.

О его «крючках» мы знаем. Вот сядет на МИГ, пилотировать на нем посложнее, чем на И-16, пусть и разгибает свои «крючки». Покрышкин назначен заместителем командира эскадрильи.

«Крючками» товарищи в шутку называли придуманные или как-то измененные мной фигуры высшего пилотажа, которые я применял в учебных воздушных боях. Начальник курсов, заместитель командира нашего полка Жизневский, был сторонником пилотирования «академичного», спокойненького и настороженно относился ко всяким новшествам. Он сам летал без «огонька» и у других всячески старался его погасить.

«Сядет на МИГ…» Что это значит? Ах, вот оно что! Из огромных белых ящиков вылупливались, как из скорлупы цыплята, новенькие, чистенькие светло-зеленые истребители.

Что говорить, появление на аэродроме самолетов новой конструкции - незаурядное событие в жизни летчиков. Мы бросились к ящикам.

В это время в небе послышался прерывистый гул. Все запрокинули головы.

Незнакомый самолет шел на большой высоте.

Немецкий разведчик!

- «Юнкере»!

Да он не один! С ним «мессершмитты»!

Действительно, вокруг двухмоторного бомбардировщика с ромбовидными крыльями кружилась четверка истребителей. Все они возвращались на запад с нашей территории строго через Бельцы,

«Юнкере»… Это слово я впервые услышал, когда был еще мальчиком. Теперь, когда мы все смотрели вверх, где был виден в синеве «юнкерc», мне вспомнилась первая встреча с ним…

В один из сентябрьских дней в небе над Новосибирском вдруг появился самолет. Изумляя старых и малых, он сделал несколько кругов и приземлился на военном плацу. Весь город повалил туда. Мы, мальчишки, обладая таким преимуществом перед взрослыми, как быстрые босые ноги, примчались к плацу первыми и, хотя у самолета уже стояла охрана, кое-как протиснулись к нему. Я робко притронулся к холодному крылу машины и вдохнул незнакомый теплый маслянистый запах, струившийся от мотора. Как знать, может быть, именно ощущения тех счастливых минут предопределили мое будущее. На митинге, состоявшемся возле самолета, люди говорили о создании советского воздушного флота, о защите Родины. Тогда-то и услышал я слово «юнкерc». Оказалось, что стоявшая перед нами машина была куплена в Германии на средства, собранные сибиряками, у фирмы «Юнкере» и совершала агитрейс по нашим городам. Слово «юнкерc» звучало тогда для меня загадочно и приятно, оно звало к знаниям. Самолет, носивший это название, зародил во мне крылатую мечту. Я старался хорошо учиться в школе, в фабзавуче, усиленно занимался спортом, чтобы поступить в авиашколу… Захваченный романтикой героической профессии, я, как и тысячи моих ровесников, взлетел в бескрайнее манящее небо. Теперь, в майский день 1941 года, я увидел силуэт «юнкерса» - вражеского бомбардировщика. Его прерывистый тяжелый гул, от которого родное небо вдруг словно стало чужим, заставил меня сжать кулаки.

Это фашистский, товарищ майор? - спросил посерьезневший Костя Миронов.

А чей же! - ответил командир полка. - Уже не первый. Ведут разведку, фотографируют.

«Почему же нет сигнала тревоги? - подумал я. - Почему наши не преследуют его?» А вслух сказал:

Был бы здесь самолет, я бы его, гада, сейчас сфотографировал!

Он уже над Прутом, - со вздохом отозвался Иванов. - Чтобы перехватить такого, нужен самолет порезвее И-16. Да и не разрешают их сбивать.

Последние слова командира вызвали у нас недоумение.

Как же так? Почему не имеем права сбивать, если они летают над нашей территорией?

Не может быть этого!

Средь бела дня фотографирует, и нельзя его пугнуть по-настоящему?

Мы возбужденно смотрели на командира, словно это он завел такой порядок в пограничной полосе и сам мог его изменить.

Сознавая эту несправедливость, мы искали ей оправдания и не находили. По всему чувствовалось, что участившиеся полеты фашистов над нашей территорией предвещают что-то страшное. Мы стояли среди разрытой земли, у несобранных самолетов и думали о том разведчике, который в это время приземлялся где-то в Румынии или Венгрии на аэродроме, забитом самолетами. Каждый в эти минуты вспоминал, что фашистская Германия вероломно попрала границы почти всех западноевропейских государств, что в эти дни ее армия хлынула на Балканы. С горечью подумалось: как мало знаем мы, летчики, об аэродромах, скрытых за пограничными холмами!

Техники под руководством инженера снова занялись сборкой самолетов. Командир полка подходил то к одному из них, то к другому, отдавая какие-то распоряжения. Потом он энергичным взмахом руки позвал нас к себе. Мы подошли к МИГу, поставленному на шасси. Его крылья уже были прикреплены к фюзеляжу и сверкали в лучах солнца.

Чего стоите? Залезайте в кабину! - сказал Иванов, а сам направился к ящику, который только что начали вскрывать.

Мы по очереди поднимались в кабину нового истребителя и знакомились с ее оборудованием. Наше занятие прервал голос Иванова:

Ну как, нравится машина?

Все промолчали, не решаясь дать оценку МИГу после столь короткого знакомства.

Красивый, - осторожно заметил я. - И мотор, наверно, мощный. Но оружие, кажется, слабовато.

Слабовато? - удивился майор. - Крупнокалиберные пулеметы БС, два «шкаса». Разве этого мало?

Пушку бы надо установить на него, товарищ командир. «Юнкерса» не так-то просто сбить.

Просто и рубаху не наденешь, - отпарировал Иванов. - Надо уметь. Если на МИГах пойдем на перехват, «юнкерсам» несдобровать. А может быть, на «ишачках» будем летать? - с улыбкой спросил он.

Мы все одобрительно заговорили о МИГах.

То-то! - Командир удовлетворенно прошелся перед нами. - Сегодня же направляйтесь в Маяки. Там есть уже два МИГа. Время, видите, какое? Тучи нависают. Надо ускоренно переучиваться. Ловить будем бандитов. Обязательно! - Он сам начал подавать болты механику, стоявшему на подставке у крыла. - Вот соберем машины для одной эскадрильи, и ты, Покрышкин, сразу перегонишь их в Маяки. Там переучим эскадрилью и вернемся сюда.

Командир искал в работе успокоения. Мы ждали, что он и нам прикажет взяться за сборку. Но майор снова заговорил о переучивании, о том, что сейчас необходимо дорожить каждой минутой.

Прихватите свои вещички и уезжайте! Мы поспешно ушли готовиться к отъезду.

Поезд на Котовск через Тирасполь отходил вечером. В нашем распоряжении оставалось полдня. Условились встретиться на вокзале и разошлись по квартирам.

По пути домой Костя Миронов встретил на улице нашу молоденькую соседку Флорию и отстал. О чем он с ней говорил, не знаю, но догнал повеселевший.

Мы снимали комнату у бывшего крупного торговца. Свои два больших дома он сдавал внаем жильцам. Хозяев мы видели редко. Об их появлении в доме напоминали острые запахи, доносившиеся из кухни в коридор. Их прислуга по-прежнему старательно убирала и нашу комнату.

Возвратившись домой, я хотел заняться укладкой вещей в дорогу, как в дверь постучали. Вошел хозяин. Сегодня старик бодрее, чем всегда. Он остановился передо мной в решительной позе и, ткнув пальцем в потолок, спросил:

Видели их?

Кого? - пожал я плечами, хотя сразу понял, о чем идет речь.

И ваши ничего им не могут сделать. Ничего! - горячо продолжал хозяин. - Как-то в разговоре с вами, господин офицер, я наугад сказал, что через год немец будет здесь. И не ошибся. Год прошел - и вот он появился.

Что ж, - притворно вздохнул я, - все складывается по-вашему. Может быть, и магазин вам скоро вернут.

Не шутите, господин офицер. Я всегда считал вас серьезным человеком. О них, - он снова указал в небо, туда, где недавно пролетел немецкий авиаразведчик, - мы, евреи, кое-что знаем. Немец мне возвратит магазин? Ай, зачем вы это говорите!.. Я старый человек и готов дожить свой век при какой угодно власти, только не при Гитлере.

Но вы же рады тому, что немцы пролетают над Бельцами?

Кто вам сказал, что я рад?

По вас вижу.

Зачем так говорить? Я думаю о Румынии. Там остались мои братья, сестра. Раньше я виделся с ними каждое воскресенье, а теперь… О, Букурешт! Увидели бы вы, какой это город!

Когда-нибудь его увижу, - ответил я убежденно. Хозяин широко раскрыл глаза, ожидая, что я скажу дальше.

Надо было менять тему разговора.

Плату за комнату вы получите сегодня. Хозяин, не дослушав меня, повернулся и вышел.

Я вытащил из-под кровати чемодан, в котором хранил холостяцкие пожитки, и начал отбирать самое необходимое для жизни в лагере. Коверкотовая гимнастерка… Нужно взять. Новые брюки - тоже. Белье, платочки, полотенце. Альбом для рисования - обязательно. Книжонка. А это что? Ай-ай, какой же я растяпа! До сих пор не отослал сестре отрезы, купленные еще зимой. А ведь готовил подарок к весне. Как бы она обрадовалась белому шелку с набивными цветами! Да и черный с белыми штрихами крепдешин ей понравился бы не меньше.

Мария моложе меня на два года. Она единственная сестра у нас, пятерых братьев. В детстве ей жилось труднее, чем нам: слишком рано легли на ее плечи домашние заботы, и в школу надо было поспевать. Все братья любили Марию, готовы были защитить ее от обидчиков, но она никогда ни на кого не жаловалась - такой уж у нее характер.

Мысли о сестре перенесли меня в Новосибирск. Далекий, но близкий сердцу город! Вот наш домик на берегу Каменки. Последний раз я побывал в нем в 1937 году, а потом все никак не удавалось выбраться. Стихия летной жизни захватила меня. Долго и трудно шел я к ней, словно поднимался на высокий крутой перевал. И вот взошел на него и никак не нагляжусь на открывшийся простор.

Я люблю летать. Стремлюсь быть в числе лучших. Опыт летчиков-истребителей, воевавших на Халхин-Голе и на Карельском перешейке, заставляет больше думать и настойчивее тренироваться. Все добытое ими кровью надо осмыслить, понять, усвоить. Только об этом все мои заботы. Я избегаю увлечений девушками, будучи уверен, что семья не позволяет летчику целиком отдаваться своему трудному делу…

Как же быть с отрезами? Забрать с собой? Но в лагере будет, конечно, не до посылок. Эх, сестренка, потерпи еще немного - ведь больше ждала обещанного. Вот перегоню МИГи, выберу свободный часок и отправлю тебе подарок. Уложив отрезы на дно походного чемодана, я засунул его под кровать.

В ожидании Миронова еще раз вернулся в мыслях к событиям дня. А ведь сегодня в моей жизни произошло что-то большое, значительное. Командир полка назначил меня заместителем комэска! Жизневский, конечно, не знает об этом. Если бы Иванов предварительно советовался с ним, тот бы не согласился с этим выдвижением. Он знает, что я не люблю его как летчика, и поэтому не терпит меня. А я не умею скрывать своих чувств, не могу идти на компромиссы, когда речь идет о мастерстве пилотирования, о тактике.

Зато в Иванове я, как говорится, души не чаю. Он покорил меня с первой встречи. Осенью 1939 года, окончив Качинскую авиашколу, я прибыл в полк. В штабе мне сказали, что командир на полетах. На аэродром я пришел в момент взлета очередного истребителя. Меня удивило, что И-16, взмыв над землей, резко, что называется на одном крыле, развернулся. И-16 - машина очень строгая, с ней я познакомился в школе и знал, что в таком крутом вираже на небольшой высоте она может наказать - рухнуть вниз. Но летчик так искусно и молниеносно развернул своего «ишачка», что я изумился. Истребители понимают, как важен такой резкий, неожиданный маневр самолета во время воздушного боя.

Кто взлетел? - спросил я у стоявшего рядом летчика.

Командира не узнаешь? - удивился тот.

Командир полка?!

Конечно! - с гордостью подтвердил летчик.

Я с завистью смотрел на пилотов, наблюдавших за своим командиром. Хорошо учиться у такого мастера! А на второй день и я вылетел с Ивановым на двухместном УТИ-4.

Летчик-истребитель овладевает искусством высшего пилотажа, следуя в основном какому-то образцу. Мне и моим товарищам повезло: у нас таким образцом был сам командир. Он летал в пилотажной пятерке на авиационном празднике в Москве. Его любили, ему доверяли и во всем подражали. И наш сегодняшний разговор с ним, его энергичное требование - немедленно переучиваться на новые машины - были для нас чем-то очень важным.

Немецкий бомбардировщик, пролетевший над Бельцами, оставил в душе грустный след. На меня опять словно давило небо, в памяти оживал запомнившийся гул чужого самолета.

Миронов не появлялся. Досадуя, я уже собирался идти на вокзал один, как в дверях неожиданно выросла его фигура.

Извини, Саша, задержался, - сказал он и начал укладывать свои вещи. И вдруг выпалил: - Надеюсь, в Тирасполе мы остановимся на денек? У меня там знакомых девчат - хоть отбавляй!

Целый день тратить на такой пустяк?

Пустяк? - удивился Костя.

Для тебя - безусловно.

Улыбка исчезла с лица Миронова. Видимо, не часто приходилось ему слышать откровенные суждения о себе. Он вспылил:

Ах да, я забыл, что ты теперь начальник. Будешь читать нам мораль?

Я прежде всего друг тебе!

Мои личные дела тебя не касаются, - пробормотал смущенный Миронов.

Какие там к черту дела! Вчера какую-то студентку заставил плакать, сегодня, наверно, Флорику. Разве это по-человечески?

Мало ты, Саша, понимаешь в этом деле.

О да! Ведь это такое сложное дело - крутить головы девчатам… Не забудь прихватить побольше носовых платков. В Тирасполе мы не задержимся.

Миронов догонял меня уже на улице.

Дорога от Бельцев до Котовска нам порядочно наскучила - на самолетах мы не раз облетывали весь этот район за полчаса, а по земле ползем целые сутки.

До Маяков легко добрались на попутных машинах, доставлявших бензин, продовольствие, боеприпасы.

Маяки - один из тех аэродромов, которые десятилетиями обозначались на секретных картах в штабах, а использовались колхозами для сенокосов и выпаса скота. Их много было разбросано по степной Украине, на них годами не приземлялся ни один самолет, и кое-кому могло показаться, что они вообще не нужны. Но пришло время, когда военной авиации понадобилось это поле, покрытое молодым клевером. Словно рой пчел, приземлился на нем наш полк. В воздухе, не утихая, стоял гул моторов.

Штаб полка размещался на аэродроме, в большом фанерном ящике из-под МИ Га, поставленном в густой зелени лесной полосы. Начальник штаба майор Матвеев Александр Никандрович, как всегда занятый телефонными разговорами, бумагами, распоряжениями, увидев нас, вышел навстречу.

Ну как, пофокусничал на курсах? - весело обратился он ко мне. - Жизневский жаловался на тебя.

Если пилотаж для него только фокусы, пусть жалуется.

Вот как! - Начальник штаба посмотрел на меня одобрительно, но ответил уклончиво: - Конечно, если это был настоящий пилотаж, на МИГе он здорово пригодится. Смотри, какая парочка! Говорят, строгая машина. Не вздумай только цирк устраивать, шею свернешь.

Ничего… Скорее бы вылететь.

О, сразу и вылететь? Храбрец! Идите устраивайтесь. Не на один день приехали.

Устраивались недолго. Оставили чемоданы, сдали аттестаты, осмотрели достопримечательности - вот и все. Спать будем на втором этаже в просторном классе, питаться в столовой этажом ниже, купаться - в пруду, наполовину заросшем камышом. Костя Миронов поинтересовался у «старожилов», где можно «развеять холостяцкую тоску». Ему ответили, что в деревне, расположенной в пяти километрах отсюда, есть клуб, там иногда бывает кино.

Кончились наши двухдневные каникулы. Мы, «курсачи», пришли на летное поле со шлемофонами у ремней и планшетами через плечо - никто не приказывал брать их, но вдруг понадобятся, - и будничная, напряженная, настоящая жизнь захватила нас в свой стремительный водоворот.

Аэродром… Его летное поле всегда истоптано до пыли на старте и выветрено на полосах взлета и посадки. С этого небольшого квадрата земли мы взлетаем, чтобы отработать какие-то элементы пилотажа, сюда возвращаемся со своей маленькой победой или неудачей. Куда ни летим, как ни безотчетно, кажется, парим в небе, но аэродром следит за нами как учитель и как зритель, и перед ним мы отчитываемся, насколько разумно использовали дорогое время, не понапрасну ли потратили бензин, патроны, снаряды. Этот квадрат земли отдан во власть самолетов. Только они имеют право пробегать по нему, взмывая в небо или возвращаясь с высот домой.

Когда летчик приходит на аэродром, то он становится уже наполовину «неземным». Его чувства и мысли - в небе, с теми, кто летает, ибо если один в воздухе, все с ним. Но что происходит на нашем аэродроме сегодня? Почему допускаются такие нарушения уставных положений? Почему не взлетают над полем предупредительные ракеты? Самолеты ведь заходят на посадку на необычно высоких скоростях… Командир нашей эскадрильи старший лейтенант Анатолий Соколов, участник боев на Халхин-Голе, с орденом Красного Знамени на гимнастерке и следами ожогов на лице, сам стоит на старте с флажками в руках.

Исхлестанный струями воздуха, сливающимися с горячим весенним ветром, загоревший, он руководит полетами. Перед тем как выпустить самолет в зону, он о чем-то напоминает пилоту жестами, иногда, показывая что-то, приседает, разводя руками, как наседка крыльями. Он встречает самолеты, подруливающие к нему после посадки. Взбирается на крыло и, придерживаясь за фонарь, нагибается в кабину, что-то кричит. Струя воздуха от винта обтекает его, готовая столкнуть с плоскости. Гимнастерка на его спине раздувается, а лицо от напряжения становится кумачово-красным.

И на сей раз командир снова отправляет летчика в зону. Вот фонарь закрыт. Еще один взгляд, еще одно напоминание, и мотор взревел, самолет понесся.

Товарищ старший лейтенант, явился в ваше распоряжение.

Почему так официально? - улыбнулся Соколов.

Назначен к вам замкомэска.

Поздравляю. Очень кстати. Атрашкевичу как раз такой заместитель нужен.

Меня к вам направили.

Я уезжаю завтра в Кировоград на курсы. Будете с Атрашкевичем переучивать эскадрилью. Вот видишь: заходит на посадку, забыв все, что говорено ему десять раз. Голос порвал… Не гаси скорости! Ниже подпускай к земле! Ниже! Иначе на МИГе сразу плюхнешься. Ну, давай, подбирай ручку. Так, отлично!

Наблюдая, как Соколов, не имея с летчиком радиосвязи, командует им, я невольно засмеялся.

Соколов оборачивается ко мне.

Чего хохочешь?

Смешно получается, товарищ командир.

Завтра сам будешь не меньше моего переживать. Учить надо!

Я рассказал ему о немецком разведчике, пролетевшем над Бельцами. Он достал папиросу, закурил. Вижу, от волнения не подберет слов для выражения своих мыслей.

Жечь стервятников надо! Жечь! Дипломатическими нотами их не отпугнешь.

Верно! Вот они, полюбуйся!

Переучивание - процесс скоротечный, но сложный. Летчикам надо перенести свои навыки, приобретенные в полетах, с одной машины на другую. Перенести лишь то, что необходимо, и одновременно обогатить себя чем-то новым.

Истребитель МИГ-3, на котором наш полк встретил вражеские самолеты 22 июня, потребовал от летчика немало новых навыков, дополнительных усилий в обучении. Эта машина мне понравилась сразу. Ее можно было сравнить со строгим, горячим скакуном: в руках волевого наездника он мчит стрелой; потерявший над ним власть окажется у него под копытами. Конструкторам вообще редко удается с одинаковым эффектом воплотить свои мысли в летные и огневые качества самолета. В любой конструкции обязательно найдется какое-либо слабое место. Но в каждом новом истребителе тех лет мы видели наши технические и творческие победы.

Отличные боевые качества МИГ-3 были как бы скрыты за некоторыми его недостатками. Достоинства этой машины становились доступными только для тех летчиков, которые владели умением находить их и использовать.

С переучиванием мы торопились. Чувствовалось, что на западных границах назревают грозные события. Немецкие разведчики все чаще и чаще вторгались в наше воздушное пространство. В начале июня командование дивизии выдвинуло к самой границе первое переучившееся звено.

Командир звена лейтенант Валентин Фигичев, смуглый, высокий, с большими черными бакенбардами, так не похожий на жителя Урала, откуда он родом, с гордостью принял ответственную вахту на самом краю нашей земли, у Прута. В нашем лексиконе появилось слово «Пырлица» - место расположения аэродрома подскока (с него можно было идти на перехват внезапно, как из засады).

На мою долю в эти дни тоже выпало сложное задание. Наше звено - теперь в обновленном составе: лейтенанты Дьяченко, Довбня и я - должно было испытывать собранные в Бельцах новые машины и перегонять на аэродром Маяки.

Почти ежедневные перелеты из Бельцев за Днестр немало способствовали мне и моим друзьям в овладении новой машиной.

МИГ-3 легко пикировал, набирая скорость свыше пятисот километров, делая после этого горку в шестьсот-семьсот метров. (И-16 мог дать горку значительно меньшую.) Такая большая вертикаль - это высота, а высота - это запас скорости. Мне полюбилась эта машина, качества и рисунок которой как бы подтверждали ее назначение: атака!

Поднимаясь на таком истребителе в воздух, летчик чувствовал себя сильным, уверенным. Отрабатывая фигуры высшего пилотажа, я думал о новых приемах воздушного боя, о том неожиданном для противника маневре, который ставит тебя в выгодное по отношению к нему положение. Ведь только это может принести победу в поединке. Когда в руках есть скоростная, хорошо вооруженная машина, мысль проникает в более сложные детали пилотирования, маневра, боя, ищет чего-то нового в нашем искусстве.

В эти дни я где-то вычитал о том, что человеку, чтобы среагировать на какое-то явление, нужно полсекунды времени. Хорошо обученный, натренированный летчик реагирует еще быстрее. Но у летчиков реакция тоже не у всех одинаковая. Чем она острее и точнее, тем неожиданней твои действия для противника. Чтобы выработать в себе это качество, надо в тренировочных полетах, рассуждал я, не бояться напряжения, чувствовать всегда, что ты идешь в настоящий бой.

Это было главной отличительной особенностью моей летной практики. Я любил пилотировать резко, любил предельные скорости и высоты, стремился довести до автоматизма координацию движений рулями управления, особенно на вертикальных фигурах и выходе из пикирования. Тот, кого пугало это, называл мои резкости «крючками». Но одно дело - рассудительная предосторожность, и совсем другое - недооценка возможностей самолета. Явно ошибались товарищи, считая, что воздушные бои с врагом будут происходить точно так же, как учебные над аэродромом, - строго по схеме и только в составе группы.

Адъютант нашей эскадрильи Овчинников, которого мне пришлось в эти дни обучать на МИГ-3, тоже нередко спорил со мной.

Нельзя так обращаться с машиной, - возмущался он, - заставлять ее совершать не свойственные ей эволюции! Это к добру не приведет!..

Почему несвойственные? - возражал я ему. - Если она подчиняется моей воле, значит может подчиняться и твоей! Но прежде надо самому стремиться сделать это движение.

Что же я, по-твоему, бесчувственная болванка, посаженная в кабину?

Да нет, между тобой и болванкой есть некоторая разница. Ее нельзя расстрелять, а тебя или меня, если мы будем так пилотировать, как ты, могут свалить на землю в первом бою.

Брось стращать. У меня есть свое чувство машины.

Правильно! - понравилась мне его мысль. - Но чувство нужно развивать - оно ведь тоже не терпит застоя и ограниченности. Смело иди на перегрузку, ищи пределы возможности для маневра и скорости.

Для примера я рассказал Овчинникову о том, как мне удалось применением нового способа прицеливания при воздушной стрельбе по движущейся цели добиться высоких попаданий. Я делал по сорок пробоин в конусе вместо двенадцати, предусмотренных оценкой «отлично».

Но ведь тебя все буксировщики боялись! Даже отказывались возить конус. «Постреляет нас», - говорили они.

Это излишняя боязнь и чрезмерная предосторожность.

Предосторожность никогда не помешает. Зато боязнь, учти, может привести к беде. Так мы с Овчинниковым и не пришли к согласию. Но такие дискуссии во время разбора полетов заставляли сосредоточиться на главном. Надо было по-настоящему готовиться к воздушным боям. Каждому в отдельности и всем вместе.

По земле шел благодатный июнь. Зеленые холмы мягко очерчены, сады мелькают ровными строчками быстро перевернутых страниц, речушки и пруды взблескивают и тут же гаснут. Но вот широкие поля созревающих хлебов расстилаются сизым разводьем, тронутым зыбью. И взгляд задерживается на них…

Во время полета у самой земли, или, как мы выражаемся, на бреющем, внимание фиксирует только яркое, большое, все остальное лишь составляет неопределенный фон. Но то, что отмечают зрение и память, как раз и создает ощущение быстроты, скоростного наплыва местности, собственного полета.

Такое ощущение очень необходимо летчику. Желание как можно ниже пронестись над землей продиктовано стремлением быть в предельном напряжении, тренировать свою внимательность, быстроту ориентации. А еще - испытываешь потребность со всей глубиной почувствовать полет, словно бы через самого себя пропустить встречный поток красочной земли. На высоте такого удовольствия от полета не получишь. Там временами совсем теряешь зрительную связь с землей и придерживаешься одного горизонта или какого-то застывшего в стороне облака, расплеснувшегося внизу пятна лесного массива, ленты реки.

Перегоняя самолеты из Бельцев в Маяки, мы вдоволь натешились бреющими полетами. С Маяков нас забирали транспортными самолетами, а в Бельцах ждали собранные и заправленные МИГи. Быстрый осмотр системы управления, взлет - и вот мы уже демонстрируем над аэродромом высший пилотаж: крутые горки, стремительные виражи, пикирование с выходом почти у самой земли. Техники и инженеры довольны - машины ведут себя хорошо. Рабочие тоже охотно наблюдают такое зрелище. Только руководители стройки косо посматривают на нас: на аэродроме задерживаются работы.

В полетах над аэродромом и на маршруте мы действовали самостоятельно. Напарники мне попались толковые, смелые, и поэтому испытания новой техники стали для нас хорошей тренировкой. Я с удовлетворением вспоминаю солнечные дни первой половины июня. Они прибавили мне сил, умения и летной закалки.

Во время одного из прилетов в Бельцы я на несколько минут забежал на свою квартиру. Увидев меня, хозяин обрадовался, пригласил к себе пообедать. Я удивился: раньше этого не случалось. С чего бы такое гостеприимство? Искренне ли его радушие? Задерживаться я не мог и отказался от обеда. Прощаясь у двери, хозяин дрожащей рукой взял меня за плечо и взволнованно прошептал:

Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.

Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти слухи провокационными. Но старик не унимался:

Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки нацелены на нас! Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…

Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а теперь вот искренними симпатиями.

Уже возвратившись на аэродром, вспомнил, зачем ходил на квартиру: собирался взять отрезы и отправить их Марии. И опять забыл. «Ладно, - успокоил себя, - в очередной прилет. Попрошу хозяев, чтобы обшили посылочку, и обязательно отправлю».

Но мой прилет в Бельцы задержался надолго. В этот город я вернулся лишь через три года, когда Советская Армия освободила Молдавию от немецко-румынских фашистов.

Наконец перегнали в Маяки последнюю тройку МИГов. Я радовался: задание выполнено и мы снова приступаем к учебе. Летчикам нашего звена, так хорошо отработавшим пилотаж, необходимо было пострелять по воздушным и наземным целям, «подраться» в воздухе с такими опытными «противниками», как Иванов и Атрашкевич. Я понимал, что только в напряженном учебном поединке, а не в свободном полете можно отшлифовать элементы воздушного боя, закрепить ранее приобретенные навыки.

Вот еще одно задание выполните и тогда займетесь собой. Нужно отогнать тройку МИГов на курсы комэсков. Дело это не такое простое, как кажется. Надо сначала сесть в Григориополе, прихватить там еще два самолета и пятеркой лететь дальше. Вот так. Ну, а сегодня отдыхайте.

В Маяках мы узнали о важном событии, происшедшем в Пырлице. Звено Фигичева перехватило немецкий воздушный разведчик Ю-88, который шел над нашей территорией. Взлетев со своей площадки у Прута, МИГи предупредительным огнем потребовали, чтобы он следовал за ними. Но «юнкерc» нагло развернулся и дал полный газ. Истребители преследовали его до границы. Увлекшись, они на несколько километров углубились в воздушное пространство Румынии. Не успели МИГи приземлиться на своей площадке, как вокруг этого факта поднялся дипломатический шум. О нарушении границы нашими самолетами сразу узнали в Москве, позвонили оттуда в штаб дивизии, а затем в полк.

Летчики горячо обсуждали это событие:

Что ты! Фигичеву может влететь даже за то, что припугнул его.

Это почему же «влететь»?

А потому. Границу нарушил.

Значит, «юнкерсу» можно, а мне, если он удирает, нельзя и на хвост ему наступить? Рубанул бы, и все!

Может, они только этого и ждут. Нападение Гитлера на Польшу тоже началось с провокаций.

Было над чем задуматься: как много неясного в международной обстановке! Но вскоре невеселые мысли вытеснились повседневными заботами. Нашему звену, например, надо было выполнять очередное задание.

Рано утром мы вылетели в Григориополь. Шли плотным строем с севера на юг, а наперерез нам, с запада на восток, низко плыли тяжелые серые облака, прижимая нас к земле.

В нескольких километрах от Григориополя сидел истребительный полк, оставивший свой аэродром в Кишиневе по той же причине, что и мы: там тоже строилась бетонированная полоса. Летчики и техники жили в палатках. Штаб полка размещался в таком же, как наш, фанерном ящике.

Пока мы, оставив свои самолеты на стоянках, дошли до штаба, на линейке перед палатками встретилось много знакомых. Некоторых летчиков этого полка я и мои ведомые знали по Кишиневу, куда мы часто ездили на сборы, с некоторыми я учился на курсах командиров звеньев. Кишиневский полк участвовал в боях на Карельском перешейке, и у многих летчиков на груди были боевые ордена. С ними всегда хотелось повидаться, побеседовать. Я завидовал тем, кто уже дрался с врагом. Эту зависть поддерживало во мне сожаление, что наша эскадрилья зимой 1940 года так и не успела отправиться на финский фронт: самолеты уже стояли погруженными на железнодорожные платформы, а мы, летчики, в минуты раздумий не раз представляли себе, как проносимся над снегами, окопами, дзотами.

В штабе сообщили, что два МИ Га уже готовы к перегону, но вылет не разрешили. Погода на маршруте испортилась окончательно. Выделив нам палатку для отдыха, начальник пошутил:

Пропишем вас в нашем поселке.

И надолго? - забеспокоился Дьяченко.

На неопределенное время.

Три дня, проведенные в этой палатке, и в самом деле показались нам вечностью. Мы не знали, чем заняться: читали, спали, рассказывали разные истории. И всякий раз с тоской поглядывали на низкие рваные тучи, которые ползли над холмами бесконечной чередой. И откуда они брались? Сколько нагромоздилось их там, на западе? Отчего среди лета вдруг разладилась погода?

В душу заползали мрачные предчувствия. Тоска отступала только по вечерам, когда в столовой собирались летчики. Мы долго засиживались там за бесконечными разговорами о новых самолетах и необыкновенных случаях в авиации.

Душой круга был самый старший из нас, крупный и красивый капитан, умевший хорошо рассказывать. Я встретился с ним лишь однажды, в Кишиневе, но в беседах с летчиками-истребителями довольно часто слышал его имя. Раньше Карманов служил испытателем в Москве. Там в чем-то провинился, и его прислали в полк на исправление. Здесь он командовал эскадрильей. Все летчики относились к нему с уважением. И было за что: летал он отлично, легко ладил с людьми. На хороший рассказ Карманова надо было расшевелить. Он любил, когда его внимательно слушают и иногда поддакивают ему.

В первый вечер, когда я подсел к летчикам за стол, Карманов рассказывал историю, дошедшую к нам из Испании. Я уже слышал о ней.

Так что, - заключил он, - плечевые привязные ремни тоже могут подвести летчика.

Никогда не думал об этом, - усомнился молодой, но уже совсем седой лейтенант. - Что-то не верится.

- «Не думал», - обиделся Карманов. - Это произошло с человеком, которого я лично знаю. Было такое, понимаешь, а он - «не верится». Девушка, чайку! - бросил рассказчик официантке и продолжал: - Мне тот летчик, как вот я тебе за столом, рассказывал о своей беде. В Испании он воевал. Однажды его подбили, самолет загорелся. Когда пламя проникло в кабину, надо было прыгать, а тут как раз и зацепилась лямка парашюта за плечевой ремень. А эту проклятую шнуровку, сам знаешь, не перервешь и не перекусишь зубами. Понял ситуацию?

Понял. Но ведь это редкий случай.

Такой случай в гроб может загнать. В машинах есть тоже свои аппендиксы. Их нужно вырезать и выбрасывать.

Это плечевые ремни-то? - удивился кто-то.

Случай не может быть основанием для вывода, - настаивал на своем седой лейтенант.

Нет, - возражал ему Карманов. - Если поучительный случай подробно описать, это принесет громадную пользу.

Чего же вы чай не пьете? - спросила подошедшая официантка.

Чай не вино, много не выпьешь, - ответил Карманов, вставая из-за стола. Он был явно недоволен невниманием к нему некоторых летчиков.

За ним встали все. Я посмотрел на свой стол - Дьяченко и Довбни там уже не было. Выйдя из палатки, Карманов повернул направо, а я пошел вместе с седым лейтенантом. Оказалось, что нам по пути.

Шли молча. Ночь стояла темная, холодноватая, сырой, свежий ветер пронизывал по-осеннему.

Летчик чудесный, но любит поболтать, - тихо сказал лейтенант. - Ремни - аппендикс… Как это несерьезно! Наслушавшись такого, кто-нибудь возьмет да и отрежет их.

Этот разговор ходит по всем полкам, - заметил я. - В моем звене один так и сказал: «Отрежу и выброшу этот аппендикс».

Не выдумываю. «А тебе-то, - говорю, - зачем их отрезать? Ты же такой щуплый, что при надобности сам выскользнешь из ремней».

Не разрешил?

Нет, конечно.

Правильно! Не всяким советам нужно следовать. Наслушаешься иных наставников и сам соображать перестанешь. А в трудную минуту надо прежде всего к голосу собственного разума прислушиваться…

Шелестели листья деревьев. Где-то вдали, на том берегу

Днестра, на бессарабской стороне, мерцали огоньки. Я остановился, ожидая, что седой лейтенант расскажет что-либо о себе. И не ошибся.

Перед финской кампанией, - снова заговорил он, - я очень внимательно слушал лекции и беседы о войне, о поведении людей на фронте. А вскоре сам оказался в боевой обстановке. Стал летать на задания - один раз, другой. Вел воздушные бои, штурмовал укрепления белофиннов. Пока сопутствовал успех, все мне казалось понятным и ясным.

Но вот однажды стряслась беда. Самолет подбили зенитчики, и я стал отставать от строя. Теперь можно было советоваться только с самим собой. Я не запомнил ни одного ориентира на маршруте. Тяну домой и не знаю, где нахожусь: над своей или чужой территорией. А самолет еле-еле тянет, вот-вот плюхнется. Заметив ровное белое поле, повел машину на посадку. Приземлился удачно. Вылез на крыло и озираюсь вокруг.

Вскоре послышалась стрельба, а затем невдалеке показалась группа людей в белых маскхалатах. Они бежали на лыжах ко мне. Я решил, что это финны. И сразу вспомнил, как нас учили поступать в таких случаях: в плен не сдаваться, обязательно поджечь самолет.

Лыжники в белых халатах были уже рядом, и я успел только выхватить пистолет. Приложил его к виску и нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Правда, и щелчок мне показался взрывом. Перезарядив пистолет, я еще раз поднес его к виску. Затвор снова щелкнул вхолостую. И так все патроны обоймы оказались у меня под ногами, а я стоял живой. Потеряв власть над собой, убив себя морально, я упал лицом в снег и зарыдал.

Чьи-то руки меня подняли на ноги. Лыжники оказались нашими. Ведь я приземлился на своей земле. Чудовищная история, не правда ли? Из нее не один вывод можно сделать…

В тот вечер я долго не мог уснуть, переворачивая отсыревшую от дождя подушку. Из головы не выходил рассказ седого лейтенанта.

…В субботу нам тоже летать не разрешили.

В понедельник небо станет совсем ясным, тогда и выпустим вас, - сказал начальник штаба.

Взвоем от безделья, товарищ майор, - взмолился Дьяченко. - Хотя бы в Григориополь подбросили, чтоб отдохнуть от палатки.

Ну, чтобы не взвыли, берите машину и катите. Через полчаса мы были в Григориополе. В тесной, забитой людьми столовой нашлось местечко и для нас. Дьяченко преобразился, повеселел. Высокий розовощекий блондин-степняк любил дружеский стол с чаркой. Раздобыв вино и закуску, он выложил все на стол и, улыбнувшись, сказал:

И в небе и в жизни просветы все-таки наступают. В городок мы возвратились поздно, но долго еще переговаривались вполголоса. В небе над нами сияли звезды. Мы различали их даже сквозь полотно палатки. Вокруг стояла успокаивающая тишина… Засыпая, мы не знали, что часы мира уже были кем-то сочтены до секунды.

Нас разбудили резкие удары в рельс. Первая мысль была об учебной тревоге. Ни дома, ни в гостях поспать не дают. Рядом с палаткой послышались топот ног и возбужденные голоса.

Дьяченко, жалуясь на неспокойную жизнь военного летчика, долго не мог разыскать свои носки. Мы с Довбней подождали его, чтобы к штабу прийти вместе.

Аэродром ожил. Заревел один мотор, другой, перекрывая непрекращающийся звон рельса.

«Значит, серьезная тревога, - подумал я, - если они уже рассредоточивают самолеты. Ну что ж, для тренировки это неплохо. А места у них хватит: аэродром подходит вплотную к кукурузному полю».

У штабного «ящика» толпились летчики в полном боевом снаряжении. Лица у всех были суровые, словно железные. Ну, конечно же, тревога испортила им выходной день. И все-таки замечалось что-то необычное в жестких взглядах.

Протиснувшись к двери, я хотел доложить о прибытии звена и тут услышал недовольный голос Дьяченко:

Чего не даете спать командированным?

Спать? - прозвучал резкий, как выстрел, вопрос на вопрос. - Война!

«Война?» Это уже мысленно спрашивал каждый самого себя. Один, не поверив тому, кто произнес это слово, другой - подумав, что ослышался, третий - как-то машинально… Но правдивый смысл этого страшного слова теперь подтверждало все: и зарево пожара на горизонте в направлении Тирасполя и нервное передвижение самолетов на аэродроме.

Война! Все обычные заботы и вчерашние мирные планы вдруг отодвинулись куда-то невероятно далеко. Перед нами встало что-то неясное и зловещее.

Как поступить теперь нам, троим командированным? Почему мы стоим здесь, когда позарез нужны там, в Бельцах, где наша эскадрилья уже сражается, защищая границу, аэродром, город?

Разрешите нам отправиться в свой полк? - обратился я к начальнику штаба.

Дайте техников подготовить машины.

- «Дайте»! Все заняты! Вы понимаете - война!

На северо-западе от аэродрома послышался нарастающий гул моторов, а вскоре на светлом фоне неба обозначились силуэты самолетов. Бомбардировщики шли в сопровождении истребителей. Чьи? Наши или нет?

Навстречу неизвестным вылетели несколько И-16. Бомбардировщики начали разворачиваться. Теперь уже отчетливо различались их ромбовидные крылья.

Враг. Да, это война…

Мы побежали к своим машинам, не спуская глаз с группы вражеских самолетов. В воздухе слышалась пулеметная стрельба. Она воспринималась теперь совсем иначе, чем раньше. Шел настоящий воздушный бой.

Если бы на наших МИГах было подготовлено вооружение, я немедленно бросился бы на помощь друзьям, сразился бы с фашистами. Неужели опять, как в тридцать девятом, меня не отправят на фронт? Другие летчики уже воюют, а я… Снова пройдет все мимо…

Как бывший авиатехник, я сам занялся осмотром самолетов. Дьяченко и Довбня притащили для запуска моторов баллоны со сжатым воздухом.

Взлетели, и сразу стало как-то не по себе. Ведь на МИГах ни единого патрона. Надо прижиматься к лесам и нивам, пока долетим до своей части.

Добрались до Маяков и удивились: на аэродроме тихо, спокойно. Все самолеты рассредоточены в кукурузе и замаскированы. Летное поле свободно. Совершив посадку, первым заруливаю машину в кукурузу. Дьяченко и Довбня ставят свои МИГи рядом с моим.

Забыли, что война? - прикрикнул я на них. - Зачем выстраиваетесь, как на параде!

Выполнение задания прекратил и возвратился звеном в полк. Разрешите отправиться в свою эскадрилью в Бельцы.

Подожди! Ты мне нужен.

Смотрю, где же наш командир. Не видно. Жду. Расспрашиваю товарищей - обстановка проясняется. Вчера командир дивизии приказал Иванову и комэску Атрашкевичу немедленно отправиться в Пырлицу и разобраться, почему Фигичев нарушил границу, преследуя немецкого разведчика. Иванов вылетел на УТИ-4. Атрашкевич выехал на автомашине. Вечером от Иванова пришло сообщение: сел где-то в поле на вынужденную - не хватило горючего. Атрашкевич передал, что его машина застряла в какой-то балке. Командира звена Кузьму Селиверстова штаб дивизии вызвал в Кишинев для проработки за какую-то провинность.

Вот так ситуация! Командиров на аэродроме нет, некоторых летчиков тоже…

Я с группой летчиков стою у дверей и стараюсь не пропустить ни одного слова. Из Бельцев сообщают, что рано утром немецкие бомбардировщики под прикрытием «мессершмиттов» налетели на аэродром и подожгли бензохранилище. Наши истребители провели воздушный бой. Погиб Семен Овчинников.

Тем, кто стоит дальше, передаем: «Погиб Овчинников». Я бывал у него дома, в Бельцах, не раз видел его малышку, жену… К тревоге и злости к врагу, переполнившим душу, примешивается новое чувство - горечь утраты близкого человека, товарища. Сразу хочется узнать, как он погиб, при каких обстоятельствах. Кажется, вражеская пуля, оборвавшая одну жизнь, летит дальше - ищет другого. Надо защищаться от нее, надо перехитрить врага и поразить его.

Разрешите моему звену отправиться на помощь товарищам, - снова обращаюсь к Матвееву.

Я сказал - подождите! - отвечает он недовольным тоном. - Туда только что улетела вторая эскадрилья. А что она там сделает без горючего?

Вид у начальника штаба явно растерянный. Спешу к своим ведомым. Оставляя их, я просил зарядить и пристрелять пулеметы на всех самолетах. Увидев меня, Дьяченко бросается навстречу:

Довбня взволнованно смотрит на меня:

Что в Бельцах?

Там остались его жена и ребенок.

Дерутся. Овчинников погиб. Пауза.

Я слышу тот же вопрос, который недавно задавал сам. У всех летчиков обостренное внимание к подробностям, пусть даже трагическим. Как погиб? Почему погиб? Ведь мы надеялись только побеждать.

Наша армия, конечно, готовилась к обороне, к тому сражению, которое будет навязано нам. Мы учились упорно, не теряли ни одного дня, чтобы освоить новую технику. Но фашисты напали на нас внезапно, они застали нас врасплох. Если бы более остро чувствовалась опасность нападения, мы могли бы встретить врага как положено. Главное же - нельзя было допускать такого состояния, какое оказалось в нашем полку в первое утро войны. Эскадрильи разбросаны, люди рассеяны, самолеты не подготовлены…

Думая о нашей первой потере, мы начинаем понимать, что война будет жестокой, кровавой, что, взлетев сейчас в воздух, можно не возвратиться на аэродром, не увидеть больше этого чудесного, ясного утра.

Бегу, поглядывая в небо. Мокрые от росы сапоги стали тяжелыми. Над горизонтом встает солнце. У штаба по-прежнему толпятся люди.

Доставай карту! - говорит Матвеев, шагнув мне навстречу. - Видишь отдельную рощицу? - тычет он пальцем в зеленый кружок среди чистого поля.

Бери У-2 и лети. Там сидит Иванов. Надо ответить «есть», но я не могу произнести ни слова. Разве это боевое задание?

Когда мы зарулили на стоянку, за мной подъехала легковая автомашина из штаба. Дьяченко и Довбня остались у самолетов. Я спросил, что они видели на аэродроме, картина стала полнее.

Ударить бы сразу по этой авиавыставке! - запальчиво сказал Дьяченко, снимая шлем с потной головы.

И ударят! Для того и летали.

Дежурим у самолетов, готовые в любую минуту взлететь и прикрыть наши бомбардировщики или защитить Маяки от налета вражеской авиации. В Бельцах немцы бомбардировкой уже вывели из строя летное поле аэродрома.

Из штаба передали по телефону: готовность номер один! По данным постов оповещения, к нашему аэродрому идут три девятки вражеских бомбардировщиков.

Занимаю место в кабине MИГа, готовлю все для быстрого запуска мотора. Посматриваю то на горизонт, то на командный пункт. Проходит минута, две, пять, десять. Я мысленно представляю налет «юнкерсов» на наш аэродром, атакую их и сбиваю несколько бомбардировщиков.

Вдруг слышу:

Размечтался!.. Вглядываюсь в небо: со стороны солнца летит группа самолетов. Они различаются все отчетливей.

Запускаю мотор и выруливаю самолет из кукурузы. То же делают и остальные летчики. Не спускаю глаз с КП. Почему нет ракет? А! Вот они, долгожданные! Три красных факела взлетают ввысь.

Бомбардировщики проходят клином чуть в стороне от аэродрома. Хоть солнце бьет прямо в глаза, я замечаю, что самолеты какие-то незнакомые, даже странные: одномоторные, кабины пилота и штурмана-стрелка соединены вместе.

Я быстро иду на сближение с крайним бомбардировщиком и даю короткую очередь. Чувствую, что попал. Еще бы: я так близко подошел к нему, что отбрасываемая им струя воздуха перевернула меня. Разворачиваю самолет вправо, вверх и оказываюсь выше бомбардировщиков. Смотрю на них с высоты и - о, ужас! - вижу на крыльях красные звезды.

Наши! Обстрелял своего.

Навис над группой и не могу сообразить, как поступить дальше. Атакованный мной бомбардировщик начал отставать. Несколько секунд лечу над ним, словно привязанный. Всеми чувствами и мыслями я там, с экипажем, который решает сейчас, что делать.

Плотной группой подходят другие наши истребители. Вот ведущий уже начал строить маневр для атаки бомбардировщиков с другого фланга. Я в отчаянии - всех посбивают! Не раздумывая, бросаюсь наперерез атакующему истребителю, качаю крыльями. Чуть не столкнувшись со мной, он отваливает. Но в атаку идут другие. Приходится мотаться от одного к другому и давать предупредительные очереди из пулеметов. И все-таки некоторые успевают стрельнуть. К счастью, они бьют мимо.

Подбитый мной бомбардировщик сел в поле на «живот», а остальные благополучно дошли до григориопольского аэродрома. Там к ним присоединились еще две большие группы бомбовозов, и они в сопровождении истребителей взяли курс на запад.

Попугав друзей, мои однополчане пошли домой. У меня духу не хватило сразу возвратиться на аэродром. Что скажет Виктор Петрович? Как расценят мою ошибку летчики? Нужно было сначала искупить свою вину, и я решил следовать за бомбардировщиками.

Потом подумал: а почему бы мне не прийти в район цели раньше их и не блокировать аэродром? Конечно же, они летят на Роман. Если я хотя на несколько минут задержу взлет вражеских истребителей, то наши бомбардировщики смогут нанести удар с наибольшей эффективностью…

И вот я снова над Романом. Открывают огонь вражеские зенитки, к самолету тянутся огненные трассы. Маневрируя по высоте и направлению, я смотрю, не взлетают ли «мессершмитты». Заметив, что на старт выруливают два истребителя, я иду в атаку. «Мессеры» замирают на месте. Они ждут, пока я пролечу над ними и окажусь впереди. Успеваю дать несколько очередей, но все они, очевидно, проходят мимо цели. Ни один из «мессершмиттов» не загорелся.

Проходят минуты, а наших бомбардировщиков нет. Я ношусь среди трасс, думая о наших самолетах, а они не появляются. Неужели бомбят переправы?

Я ухожу к Пруту. Да, наша группа, кажется, сбросила бомбы на скопление вражеских войск на правом берегу. Так и есть: впереди встает высокая стена черного дыма.

Догнал свою группу, узнаю наши самолеты. На душе стало легче оттого, что увидел своих, что, может быть, мое пребывание над Романом помогло нашим спокойно отбомбиться.

Бомбардировщики разделились. Восемь из них отвернули влево, по направлению к моему аэродрому. Я иду в стороне от них, снова и снова пересчитываю их. Восемь. Да, это та девятка. Один где-то на земле. Что с ним?.. Об этом я узнаю лишь через несколько лет, собственно, уже после войны, когда мне встретится летчик-бомбардировщик и расскажет о первом вылете своей эскадрильи, о нашем истребителе, напавшем на него…

Восемь бомбардировщиков и я один, в стороне от них, летели в свете солнца, которое опускалось за горизонт.

Горючего оставалось уже немного, а садиться так не хотелось. Стыдно предстать перед летчиками, перед командиром. С каким порывом я вылетал в бой и с какой грустью иду на посадку.

Нагоняй за провинность был смягчен сложной фронтовой обстановкой. В другое время на скольких бы собраниях разбирались подробности этого неприятного события! Но суровая действительность подсказывала, что не к чему наказывать непосредственных виновников нелепого случая, если все объяснялось более серьезными причинами.

Вечером, собравшись неподалеку от стоянки самолетов, мы почтили молчанием память летчика Овчинникова и техника Комаева, погибших в первый день войны, а затем поговорили о наших неудачах, о том, что нам мешает успешно воевать.

Почему нам ни разу не показали СУ-2, на которых мы сегодня напали, приняв за чужих? - спрашивали взволнованные летчики. - Говорят, есть еще какой-то ПЕ-2. И тому может достаться от своих.

Это дело государственное, - рассуждали некоторые. - Новые самолеты держали в секрете!

Ничего себе «в секрете»! - слышались в ответ возражения.

СУ-2 стоят в Котовске, совсем рядом, их каждый день все базарные бабы видели. Разве это правильно, если с самолетами своей дивизии знакомишься только в воздухе?

Просто командованию некогда было возиться с нами, оно расследовало «злодеяние» Фигичева.

Все высказались? - громко спросил Виктор Петрович и поднял руку, чтобы успокоить людей. - Теперь мне разрешите сказать пару слов.

Командир полка говорил спокойно, но резко, не щадя никого. Особенно досталось начальнику штаба за сигнал вылета по тревоге. И меня он заставил несколько раз покраснеть.

Затем Иванов повел речь о том хорошем, что случилось за минувший день. Мы узнали, что младший лейтенант Миронов сбил в районе Бельцев немецкого разведчика «хеншель-126». Капитан Атрашкевич там же свалил командира вражеской авиагруппы, награжденного Железным крестом. Капитан Морозов таранил над Кишиневом фашистского истребителя, а сам остался невредимым… Капитан Карманов во время налетов на Кишинев сбил три неприятельских самолета. В общей сложности мы уничтожили за день более десяти самолетов противника.

После этого сообщения на душе стало немного легче. Значит, мы все-таки можем противостоять хваленым немецким асам. А завтра будем еще умнее. С этим настроением хотелось скорее забраться в кузов старенькой полуторки и ехать на отдых. Но степную тишину вдруг нарушил гул моторов.

Самолеты!

Они шли с запада растянутыми тройками и в одиночку. В таком беспорядке истребители могли возвращаться только после тяжелого боя.

С Бельцев.

Первый приземлился с ходу. Я увидел, как сразу же, прижав к бедру планшет, побежал к нему молчавший весь вечер Довбня.

Они шли от своих машин к КП тоже группками и по одному. Их быстро окружали однополчане, шагали с ними рядом, коротко расспрашивали и внимательно слушали. Но прилетевшие из пекла не были многословными. Обмундирование в пятнах масла и копоти. Кое-кто перевязан, голоса охрипшие, взгляды суровые. А вот еще кто-то летит. Совсем низко. Нет, это не бреющий полет. Это посадка без горючего. Винт мотора уже остановился. Звуки резкого грохота донеслись к нам. Тотчас же туда помчалась санитарная машина.

Они, по-настоящему воевавшие сегодня, уже были воинами, пахли пороховым дымом и потом.

Атрашкевич, приведший группу, кратко обрисовывает картину событий в Бельцах:

Прилетели «юнкерсы», сыпанули, как из мешка, бомбы на аэродром, где работало население. Зениток у нас было мало. Бензохранилище сразу подожгли, оно взорвалось, запылало. Мы взлетели, завязали бой, а техники выносили раненых из-под обстрела. Первый налет кое-как отразили… Через несколько часов пришла еще одна группа бомберов. На этот раз ударили по городу. Мы защищали его как могли. Дымом окутало все кварталы. Прибежали жены командиров: «Куда нам деваться?» Какие были машины, отдали им, чтобы с детишками эвакуировать. Для самолетов посливали горючее где только было. Прилетели «юнкерсы» третий раз. Задача у них была простая: положить бомбы поперек взлетного поля, чтобы окончательно вывести его из строя. Мы вступили в драку с «мессерами», бились и поглядывали, сколько осталось горючего. Хватило бы добраться до Маяков…

Паскеев, а ты чего мокрый? - обратил кто-то внимание на летчика, мокрого с ног до головы, в грязных сапогах. Понурив голову, тот ничего не ответил.

Чего насупился, рассказывай, - с улыбкой заметил командир эскадрильи лейтенант Назаров. - Или тебе кажется, что ты и теперь по уши сидишь в болоте? Ох, и проворный же ты! Вот бы сфотографировать тебя в тот момент. Веселая получилась бы картина!

Другие летчики тоже бросили несколько реплик, и все стало понятно. Оказывается, Паскеев, увидев вражеские бомбардировщики, бросился не к самолету, а к заболоченной речушке. Залез по шею в воду и сидел, пока не кончился бой. Когда его вытащили, он дрожал как в лихорадке. Не выдержал человек третьего налета… Нервы сдали.

Как погиб Овчинников? - спросил я у Атрашкевича.

Прямо у нас на глазах, его самолет упал на аэродром.

Подожгли?

Да, подстерегли его на плавных виражах. Начал крутить заученную карусель, а к нему пристроились два «мессера» и расстреляли.

С нами поравнялась санитарная машина. Летчик Овсянкин высунул из-за дверцы забинтованную голову и весело крикнул:

Привет доблестному тылу!

«Значит, с ним все в порядке, - подумал я. - А насчет „тыла“ мы ему кое-что разъясним».

Что-то не видно Миронова, - тревожась, спросил я. Атрашкевич замедлил шаги:

Летел вместе с нами. Разве еще не пришел?

Прислушались - тишина.

От КП летчики звали на ужин.

Забрались в кузов, встали, держась друг за друга. Шла война, но все было, как и вчера, - полуторка, плечо друга, мирный ужин.

Атрашкевич, посматривая на меня, стоявшего в стороне, крикнул:

Залезай! Едем!

Подожду. Может, прилетит Миронов.

Машина уехала.

Небо что-то таило в своем молчании.

| |

Александр Покрышкин

Небо войны

Вступление

– Эй, извозчик!

Пока тот, понукая лошадь, приближался к нам, я мысленно переносил себя из одного века в другой. Мы полгода жили по ту сторону Днестра, учились там на курсах командиров звеньев и только что возвратились в Бельцы, в свой полк. «Эй, извозчик!» – зычно брошенное Костей Мироновым, гулкий стук копыт по мостовой, вид пролетки, знакомой по иллюстрациям к старым рассказам, – все было снова необычным. Костя Миронов спешит занять местечко поудобнее.

– Аэродром!

Но извозчик и сам понимает, куда нам надо. Он безразлично посмотрел на щуплого Миронова и остановил взгляд на нас четверых. Выдержала бы его ветхая, любовно выкрашенная черным лаком пролетка. Дернув за вожжи, он лихо прикрикнул на лошадь:

– Атя-вьё!

Навстречу поплыли знакомые дома главной улицы. С ней, с Бельцами у нас связано важное событие прошлого года – воссоединение Бессарабии с Советским Союзом. Мы тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш полк в парадном строю перелетел границу и приземлился на аэродроме в Бельцах. Знакомство с городом началось, конечно, с главной улицы. По ней мы прогуливались каждый вечер.

– А всю Европу на такой таратайке можно объехать? Костя Миронов блаженно щурится от яркого южного солнца,

– Нашел где путешествовать, – отозвался Панкратов. – Теперь все бегут оттуда.

Извозчик обернулся к нам, мы переглянулись. О чем он подумал? Мы вспомнили, как несколько дней тому назад на аэродроме приземлился югославский бомбардировщик «савойя». Его экипаж чудом вырвался из фашистской неволи. Суровые лица югославских летчиков выражали отчаянную решимость…

– А я бы с удовольствием проехался по Венскому Лесу под мелодию «Большого вальса»…

Коляска остановилась у штабного барака. Извозчик хорошо знал сюда дорогу: летчики, опоздав на автомашину, забирающую их по утрам из города, часто прибегают к помощи ранних извозчиков. Правда, наша троица – Миронов, Панкратов и я в одно время была независима от грузовика и пролеток. У нас была своя легковая машина. Приобрели мы ее случайно и вот каким образом.

…В первые дни жизни в Бельцах нас, советских командиров, постоянно осаждали уличные мальчишки, просившие «двадцать копеек» («Дядя, мы вас двадцать лет ждали, дайте двадцать копеек»), и местные маклеры.

Маклеры наперебой предлагали свои услуги:

– Что пан офицер хочет купить?

– Пароход! – пошутил кто-то.

– Можно и пароход. Но зачем же пароход – лучше машину.

– Гони машину!

На второй день к дому, где мы жили, подкатил какой-то старомодный легковой автомобиль. Увидев за рулем знакомого маклера, мы опешили: «Что делать?» Сначала хотели просто не выходить на странные гудки, да показалось неудобным. Пусть прокатит на этом драндулете.

– «Испано-суиза»!.. Гоночный вариант! – отрекомендовал маклер машину, указывая на фирменный знак.

Мы не без улыбки ощупывали ее деревянную двухместную кабину, деревянные колеса, обтянутые гусматиком. Затем, облепив «антилопу-гну», с «шиком» проехались по городу. И хотя трескотня мотора оглушала встречных, нам казалось, что «испано-суиза» – полный «комфорт».

На этой машине мы целой гурьбой подкатывали по утрам к штабу, а в свободное время гоняли с «ветерком» по хорошим дорогам. Отъезд на курсы прервал автомобильные развлечения. Сейчас наша «испано-суиза», наверно, валяется уже где-нибудь на свалке, ибо за минувший год жизнь Советской Бессарабии круто изменилась.

В штабе полка мы застали только дежурного – младшего командира. Он сообщил, что летчики и технический состав на днях перебрались в летний лагерь, расположенный у села Маяки, под Котовском.

Аэродром оказался основательно изрытым. Между кучами развороченной земли сновали грузовики, сосредоточенно работали лопатами бессарабские парни.

– Братцы, что здесь происходит?! – воскликнул Костя Миронов. – Кажется, тыловики всерьез задумали упрятать под землю бензобак. Это же цель номер один.

– Давно пора, – отозвался Мочалов. – Такой объект можно увидеть даже из стратосферы.

– Зачем же тогда белить огромный бак?

– Спокойно! Мы, наверно, скоро будем взлетать с бетонированной полосы.

– Это дело! Много слышали о бетоне, только вот под колесами ни разу его не чувствовали.

Дни стояли жаркие, дул палящий ветер, но чувствовалось, что лето уже на исходе. Хотя мы, фронтовики, отступая по кубанской земле, почти не воспринимали примет времени и местности. Замечали, казалось, только горы. Одни горы! Полк перебрался теперь в самое предгорье. Там, дальше, среди скал, негде ни посадить машину, ни взлететь.

Ответа не было. Мы его ни от кого и не ждали. На последних самолетах ежедневно летали сопровождать бомбардировщиков. Сбрасывали тяжелые фугаски на вражеские колонны, продвигавшиеся к Грозному. Работали мы очень дружно, но не обходилось и без конфликтов.

Однажды наша шестерка сопровождала группу ПЕ-2. Ее ведущий обнаружил лишь небольшую колонну автомашин противника. И все-таки он сбросил свои бомбы. За ним отбомбились и другие. Я недоумевал: ведь если пролететь над этой дорогой дальше, наверняка можно найти более важную цель. Зачем же так неразумно тратить время и боеприпасы? Вот она, слепая исполнительность! Никакой инициативы!

Отбомбившись, «пешки» развернулись на обратный курс. Только один из всей группы бомбардировщиков продолжал полет по прямой. Я понял намерение командира этого экипажа и повел всю шестерку за ним. Мы, истребители, готовы были умереть за этого смельчака.

Вскоре мы увидели на дороге настоящую лавину немецких танков и автомашин. Несмотря на зенитный обстрел, ПЕ-2 прорвался к цели и, спикировав, точно послал все свои бомбы в самую гущу колонны. На дороге выросли фонтаны огня и дыма. Мы с радостью наблюдали эту картину. Один смелый и инициативный экипаж нанес врагу урон больший, чем вся группа. На обратном маршруте мы сопровождали бомбардировщик, как на параде. И он вполне заслуживал такой чести.

При возвращении домой забарахлила машина моего ведомого Науменко: из патрубков стали выбиваться длинные языки пламени. Явление понятное: разрегулировался карбюратор. В воздухе устранить эту неисправность невозможно, и я решил сесть со своим ведомым на самом ближайшем аэродроме.

Приземлившись, мы отрулили самолеты в сторону от взлетной полосы и приступили к ремонту. Едва успели разложить инструменты, как подъехала «эмка». Из нее вышел молоденький подтянутый лейтенант.

Я адъютант командира полка майора Дзусова, - представился он. - Вам приказано немедленно рассредоточить машины.

Мы быстренько отремонтируем и улетим.

Комполка приказал…

Понятно, лейтенант. Приказывать мы все умеем. Адъютант уехал. Мы занялись мотором. Но через несколько минут лейтенант снова вернулся к нам.

Командир полка Дзусов приказал сейчас же рассредоточить машины. Если нужно, мы растащим их на буксире.

Убирай инструменты, - сказал я Науменко. - Я полечу на твоем самолете, ты садись в мой.

Взлетели. Опять появился хвост пламени. Удлиняясь, он угрожающе тянулся к стабилизатору. Кое-как мне все-таки удалось довести самолет до своего аэродрома и посадить…

На второй день я, возвратившись со штурмовки, увидел на нашем аэродроме много незнакомых самолетов. Два из них стояли посреди летного поля с подломанными шасси.

Чьи? - спросил я у Чувашкина.

Сел полк Дзусова.

Ничего себе аккуратность! - заметил Науменко.

Да, - согласился я с ним. - Недурно бы сейчас увидеть адъютанта и его командира…

Зачем они вам? Конец всем хлопотам - с радостью в голосе возразил Чувашкин.

Что ты хочешь этим сказать?

Уходим на отдых. Уже идет передача самолетов полку Дзусова.

Сообщение техника поразило меня. Мной овладело какое-то странное чувство. Было и радостно оттого, что на время сброшена с плеч тяжелая ноша войны, и грустно при мысли, что завтра ты уже будешь лишен возможности стрелять по наглому врагу, загнавшему нас сюда, в черную степь.

Значит, уже не мы, а другие остановят вражеские полчища. А кто будет мстить за смерть боевых друзей?

У землянки командного пункта было многолюдно. Завидев нас, собравшиеся там летчики и техники кричали, чтобы мы шли скорее. Там, оказывается, начиналось пиршество не хуже запорожского. Техник Лоенко стоял возле бочки и разливал по кружкам кавказское вино. То и дело раздавались тосты:

За победу!

За жизнь!

Неподалеку от КП собирались подчиненные Дзусова. Очевидно, они завидовали нашим ребятам.

Но вот звучит команда всем летчикам построиться. Перед общим строем двух полков появляются Краев и Дзусов. Наш командир зачитывает приказ о передаче самолетов. Потом он объявляет, что часть летчиков будет выделена для перегонки самолетов в район, куда перебазируются соседи.

А их не задержат там? - спрашивает кто-то из наших. Дзусов отвечает не сразу, обдумывая, как лучше ответить. Он явно хитрит, желая заполучить вместе с машинами и нескольких молодых ребят из гвардейского полка.

Самолеты перегоним мы, гвардейцы! - заявляю я, сообразив, что летчиков, уже имеющих гвардейское звание, Дзусов не вправе оставить в своем полку.

Комэски нам не нужны, - говорит Дзусов. - Своих хватает.

Я жду, что скажет наш командир, но он молчит. Неужели Краев не понимает, что его хитрый сосед не вернет наших молодых истребителей? Или ему это безразлично? Может быть. Ведь он не ходил с ними в бой. Меня возмущает его равнодушие к будущему нашего полка. Разве трудно понять, что Бережной, Козлов, Степанов, Вербицкий и другие летчики уже прошли хорошую школу войны, что это готовые ведущие пар? Молодые посматривают на меня. Неужели, мол, вы не можете нас отстоять.

Мы с Крюковым и командиры звеньев перегоним вам самолеты, - снова вступаю я в разговор, чувствуя одобрение товарищей.

Дзусов, конечно, недоволен. Это видно даже по выражению его черных кавказских глаз.

Обойдемся без ваших услуг, - говорит он, метнув недовольный взгляд в мою сторону. - Сами заберем самолеты. Когда строй распустили и Дзусов со своими летчиками ушел, майор Краев сказал мне:

Вы, капитан, неправильно ведете себя.

А вы разве не понимаете, что нам не вернули бы летчиков?

Я не обязан вам объяснять, что понимаю и чего не понимаю! - обрезал он меня.

Вскоре передача самолетов была закончена. На автомашины стали грузить ящики со штабными делами.

Беда, товарищ капитан, - подбежал ко мне Чувашкин.

В чем дело?

Ваш пятнистый МИГ не принимают. Он нигде не оформлен. Майор приказал лететь на нем дальше, пока не найдем где-нибудь мастерские.

Значит, мои хлопоты с этим МИГом еще не окончились. Мы уже знаем, что полк следует в город на берегу Каспийского моря. Где-то в том направлении находится и наша блуждающая эскадрилья Фигичева. Разыскать бы ее, тогда можно было бы избавиться и от МИГа. На моей карте горы, горы и лишь одна долина Терека. Придется лететь на старой, ненадежной машине над такой местностью. Да еще с Чувашкиным за спиной. Он соглашается на это, чтобы помогать мне на земле, если вынуждены будем сесть.

К вечеру Лоенко уже угощал летчиков и техников из других полков, сидевших на нашем аэродроме. Бочка была опустошена и под всеобщий смех сброшена с холма, на котором, словно скифы на кургане, пели и плясали веселые техники и механики, - они ведь впервые с начала войны отдыхали.

По сигналу начальника штаба полковая автоколонна с людьми и имуществом двинулась в долгий путь к Каспийскому морю. А мы с Чувашкиным полетели на своем МИГе на юго-восток.

Поселок в долине я разглядел уже в сумерках. Вообще мне везло на сумерки. Сколько раз они настигали меня на воздушной дороге! Но чем труднее было читать с высоты землю, то есть ориентироваться на местности, чем труднее было садиться в сумраке, тем больше появлялось сосредоточенности, внимания. Сумерки еще ни разу не заставили меня ночевать на чужом аэродроме, чего я очень не любил.

На аэродроме нашлось местечко для моего самолета. Только я вылез из своего МИГа, смотрю - рядом знакомый номер на ЯКе. Что за дьявольщина? Неужели мой ЯК? Чувашкин сразу определил: наш. Оказывается, полк Дзусова, приняв наши машины, перелетел сюда тоже. Ну, еще раз встретимся с придирчивым командиром. Надо осмотреть все, чтобы завтра не попасть впросак. Только оставили свой самолет - навстречу майор Дзусов. В сопровождении еще каких-то командиров обходит стоянки.

А-а, это ты! - окинул он меня взглядом. - Как очутился здесь?

Прилетел.

На личном самолете, что ли?

Да. На угнанном МИГе.

Ишь ты!..

В столовой много людей, толпа. В этой тесноте, в шуме слышится уже что-то не фронтовое. Занимаешь очередь к столу и думаешь о том, что ожидает нас, летчиков, там, в глубоком тылу? Понимаешь, что в маленькие горные селения и поселки набилось столько армейского люда, что нет возможности разместить всех, предоставить то, чего ждут они, уставшие, изнуренные. Понимаешь это, а нервы, напряженные до предела, не выдерживают. Кое-кто возмущается, бушует…

Утром прибыли грузовики нашего полка. Люди, не привыкшие к таким переездам, запыленные, утомленные, бросились к горной речушке. Разбрелись по берегу…

Здесь я нашел майора Краева. Вытираясь полотенцем, разговаривая с другими, он делает вид, что не замечает меня. Нетрудно было понять причины такого отношения ко мне: мой новый командир не забывал ничего сказанного против него. Я уже встречал таких людей в жизни. Они в других видят только плохое. Плохими они считают прежде всего тех, кто в чем-либо не соглашается с ними, не поддакивает им, не подхваливает их в глаза. Я легко распознавал таких людей.

Ты уже здесь?

Я на самолете, разве забыли?

О тебе не забудешь… Добирайся к городу. Кажется, там сидит Фигичев.

Я возвратился на аэродром. Чувашкин копался в моторе МИГа.

Еще один перелет, капитан, и вы прямо из фюзеляжа понесете меня в гроб. Я задохнусь в этой собачьей конуре.

В кузове, на ящиках ехать приятнее? Что же, я дальше полечу один.

Если вы, капитан, собираетесь на этой «зебре» долго путешествовать над горами, я не ручаюсь и за вашу жизнь.

В городе ее сдадим.

Чем скорей, тем лучше!

Горы здесь действительно опасные: приходится лететь между скалами, над долиной Терека. Как только внизу появляется какое-нибудь селение, сразу вспоминаю о Чувашкине, который, скрючившись, лежит за моей спиной. Я понимаю, как ему тяжело: жарко, тесно, даже ноги нельзя выпрямить.

Вот показался какой-то аэродром. Может быть, приземлиться здесь? Пусть Чувашкин немного отдохнет. Потом решаю, что не следует этого делать. Уж лучше ему раз потерпеть. Вот достигнем Тулатова - и все, не буду больше мучить ни его, ни себя.

…Прилетели наконец. Иду на посадку. На пробеге замечаю, что неподалеку валяются обломки МИГа. Если здесь находится эскадрилья Фигичева и группа Комосы, значит разбился кто-то из наших.

Чей самолет? - спрашиваю у техника, который стаскивал в кучу обломки.

Супруна, - грустно отвечает он.

Супрун погиб?

Техник молча достает из обломков окровавленный планшет.

На душе новая рана. Под Харьковом я летал со Степаном Яковлевичем Супруном. Он сбил пять немецких самолетов, стал зрелым летчиком-истребителем. Конечно же, его мог подвести только самолет. Какая нелепость: провести столько боев и погибнуть вдали от всех опасностей!

Подходим с Чувашкиным к ним, молча пожимаем руки. Спрашиваю:

Где могила Супруна?

Он еще в морге. Сегодня похороны, Надо подождать, пока прибудет весь полк, - говорю я.

Комиссар эскадрильи собирается сегодня похоронить. Передайте ему, что машины прибудут ночью. Летчики рассказывают, как погиб Супрун. На взлете у его старенького МИГа отказал мотор. За спиной летчика сидел инженер Копылов. Он случайно остался жив. Получил лишь несколько царапин.

Покрышкин! А где ты эту «зебру» взял? - спрашивает Комоса, наверное, для того, чтобы отвлечь летчиков от мрачных мыслей.

Подобрал…

Так это же тот самый самолет, который мы видели. Точно! Какой-то испытатель гнал его из мастерских. Помню, он оставил машину на аэродроме и пошел в город.

Наверно, загулял и забыл о своей «зебре».

Куда там забыл! Скорее всего пешком драпанул.

Теперь ясно, по чьей вине мы с Чувашкиным мучились. Вечером, во время ужина, я подошел к столу, где сидели летчики, и заметил, что вид у них очень унылый.

Ну чего носы повесили?

Веселого мало. Знаешь, Супруна без нас похоронили.

Как похоронили? Почему же не подождали, пока приедут все?

Вон его спроси, - кивнул Голубев на сидевшего за отдельным столом капитана Воронцова. - Взял в помощь мотористов, отвез и закопал.

Стиснув зубы, чтобы не выругаться, я пошел к Воронцову.

Почему не подождали полк? Кто дал вам право так относиться к нашим погибшим боевым товарищам?

Не ваше дело! Как нашел нужным, так и поступил.

Плохо, что таким бессердечным людям, как вы, доверяют власть. Разве Супрун не заслужил того, чтобы его похоронили с почестями? На его счету пять сбитых фашистских самолетов. А вы сбили хоть один самолет?

Прекратить разговоры! Я приказываю вам замолчать! Я начальник!

Начальник! Да вы знаете, что такое начальник? Это же самая человечная должность в армии. Почитайте газеты. Настоящие начальники, как отцы, заботятся о подчиненных, а в бою впереди всех идут в атаку. А вы… трус. Может, забыли, как бросили мою пару под Изюмом, когда мы сопровождали ИЛов. Трус не может быть начальником!

Не знаю, чем бы закончился наш бурный разговор, если бы капитан Воронцов, бросив вилку, не удалился из столовой.

Не горячись, Саша! - сказал подошедший Комоса. - И вообще ты напрасно затеял этот разговор. Такому не докажешь. Только наживешь себе неприятностей. Он тебе не простит.

К сожалению, Комоса оказался прав.

Через несколько дней я привел эскадрилью в Махачкалу. На аэродроме узнал, что в этом приморском городке живет наш бывший летчик Викентий Павлович Карпович. С адресом в кармане пошел к нему.

В небольшой комнатке, которую снимал Карпович, собралась уже целая компания. Раньше меня туда пришли Фигичев, Речкалов и Труд.

Карпович встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Тут я увидел, что одна рука у него неподвижна. Мы обнялись. Потом он познакомил меня со своей женой.

Стол хозяев не ломился от яств и напитков. А мы тоже после долгих странствий вдали от полка пришли в гости, как говорится, без «снаряжения». Я предложил Карповичу вместе сходить на базар и что-нибудь купить.

Мы вышли на улицу. Ветер доносил шум и запах моря.

Ну, как тебе живется в тылу?

Какой же здесь тыл, Саша! Теперь тут край войны. Не передний, конечно. Но куда отступать дальше?.. Я промолчал.

А насчет жизни, что ж, - продолжал Карпович. - Пока рана не заживет, меня, наверное, будут кое-как снабжать. А потом… из армии не уйду. Как вылечусь - поеду в Москву, попрошусь в академию…

Верно! - поддержал я. - Где-то на фронте я уже видел такого, как ты, однорукого. Распоряжался исправно.

Мне еще полетать надо, Саша. Вся война - впереди.

Да, сражения еще будут. Пружина только сжимается!

Вот именно - сжимается, - поддержал Карпович. - И скоро разожмется!.. Я верю в это.

Когда мы кое-что купили на базаре и в магазине, Карпович заторопился домой. А я решил прогуляться к морю, пока его жена приготовит закуску.

В памяти снова ожило все пережитое от первого взлета в Новосибирске до последнего изнурительного путешествия. То ли нервы начали сдавать от усталости, то ли море навеяло грустные думы, но на душе у меня стало тоскливо. Постояв несколько минут на берегу, я пошел к Карповичу. Там мы и заночевали всей компанией.

А на следующее утро мы, к огорчению гостеприимного хозяина, стали собираться в путь. Полк покидал город.

Если оставят в армии, обязательно разыщу вас! - дрогнувшим голосом сказал Карпович, прощаясь с нами.

Где искать-то будешь? - спросил Речкалов.

Надеюсь, где-нибудь на Украине, в Молдавии.

Копи харчи на дорогу - пригодятся. Из кабины автомашины выглянул комиссар полка.

Наговорились? Счастливо оставаться, Карпович! Грузовик, в кузове которого мы разместились, медленно двинулся по городу. Мимо поплыли низенькие, словно вросшие в землю, домики с плоскими крышами.

За Дербентом мы по предложению комиссара купили несколько мешков яблок. Старая пятитонка стала скрипеть еще больше, особенно на поворотах.

На одном из горных спусков я, услышав какой-то неестественный скрежет в кабине, наклонился к окошку и увидел, что шофер никак не может включить меньшую скорость. Попробовал тормозить - тоже безуспешно.

Я взглянул вперед: дорога с резким поворотом шла круто вниз. Шофер суетился, но у него ничего не получалось. Надо было спасаться.

Прыгайте! - крикнул я и первым бросился за борт. За мной выскочили все летчики. Последним с подножки прыгнул комиссар и кубарем покатился под откос. Через несколько мгновений машина на бешеной скорости развернулась вправо и исчезла в пропасти.

Большинство из нас отделалось ушибами, а Погребной, Федоров и Шульга пострадали серьезно. Остановив первую же попутную машину, мы добрались до ближайшего городка, где находился госпиталь. Трех товарищей врачи сразу же положили в палату, а остальным оказали помощь.

Когда выходили из госпиталя, я увидел в вестибюле здоровенного детину с бородой. Согнувшись, он чистил сапоги.

А-а, Покрышкин, - весело отозвался он, выпрямившись во весь свой богатырский рост.

Ты чего здесь?

После ранения. А теперь вот собираюсь на танцульки! Товарищи уже ожидали меня на улице, но мне не хотелось так быстро расставаться с Вадимом.

Значит, подлечился, если к девчатам бегаешь?

Дня через два выпишусь и в Баку подамся.

Там теперь собираются все безлошадные, - ответил Вадим и засмеялся.

Нас тоже туда направляют. Слушай, переходи в наш полк. Вместе будем переучиваться на новые самолеты.

С превеликим удовольствием, дружище. Где вас там искать?

Вот подъедет сюда наш штаб - и спросим. Да я тебя еще здесь представлю командиру полка. Если понравишься ему, то…

Я не барышня, чтобы нравиться, - перебил меня Вадим. - Нужны летчики - пойду и не подведу гвардию.

Вадим так грохотал басом, словно уже сейчас говорил с командиром полка.

Не успели мы закончить разговор, как подъехали наши машины.

Вот они, легки на помине, - сказал я Фадееву. - Пошли.

Командир стоял в кругу моих недавних спутников и слушал рассказ Искрина о печальном происшествии.

Товарищ гвардии майор, - обратился я к Краеву. - Вот «завербовал» в наш полк хорошего летчика.

Фадеев сделал шаг вперед и представился. Командир подал ему руку. Вадим так пожал ее, что Краев чуть не вскрикнул.

Ну и силища!

Я считал, что гвардейцы намного крепче нас, - пошутил Фадеев. - Извините, товарищ гвардии майор.

Где ты такой вымахал?

На Волге.

Истребитель?

Конечно.

Летчики с любопытством рассматривали богатыря, на груди у которого красовался орден Красного Знамени.

Бороду-то зачем отрастил? - спросил Фигичев.

На страх врагам! - все так же весело ответил Вадим под общий смех.

Летчики и техники, привыкшие к напряженной фронтовой жизни, томились от неопределенности и безделья. Перед обедом или ужином у небольшой столовой всегда собиралось много народу. Каждый стремился первым ворваться в столовую, чтобы не париться на жаре и не стоять в очереди у столов. На этой почве нередко возникали ссоры, порой довольно бурные, когда кто-нибудь от скуки переусердствовал в «дегустации» местных вин. В такую историю случайно попал и я.

Во время ужина ко мне и сидевшим рядом Голубеву и Труду пристали трое подвыпивших старших офицеров. Не стерпев грубости и оскорблений, я дал резкий отпор и за нарушение субординации оказался на гауптвахте.

Этим не замедлили воспользоваться уже давно косившиеся на меня командир полка и его друг капитан Воронцов. Вернувшись в полк, я услышал, что уже снят с должности командира эскадрильи и выведен за штат. Решил проверить этот слух и пошел к начстрою полка старшему лейтенанту Павленко. Он сидел один за столом, заваленным ворохом бумаг.

То, что снят с должности, не самое страшное, - огорошил меня Павленко. - Ведь тебя, капитан, из партии исключили!

Неужели и на это пошли?

Вчера на заседании партийного бюро командир тебе все припомнил: споры с ним, самовольство в тактике, или, как он назвал, «нарушения требований устава истребительной авиации». Ну и, конечно, последнюю ссору с начальством соседнего полка.

Пораженный услышанным, я молча смотрел на него.

Как же так? Я честно воевал с самого начала войны, был в коллективе на хорошем счету, сбивал фашистов, а сейчас, в первые же дни пребывания в тылу, - оказался недостойным носить звание коммуниста, быть командиром-гвардейцем.

Но и это еще не все, - продолжал Павленко. - На тебя передано дело в Бакинский военный трибунал. Почитай вот, какую характеристику на тебя направил туда Краев. Можешь взять себе. Это копия.

Я прочел, и все во мне закипело. Запечатленная на бумаге подлость обжигала. Хотелось немедленно пойти к Краеву и высказать ему все начистоту. Но я понимал, что в таком возбужденном состоянии этого делать не следует.

Расхаживая из угла в угол, я пытался осмыслить, что же со мной произошло. Я глубоко сожалел, что находился в тылу, а не на фронте, что не имею сейчас возможности сесть в самолет и ринуться в бой. Только перед лицом опасности, в жаркой схватке с врагом я мог освободиться от угнетающих мыслей, заглушить растущее в душе возмущение, доказать, что я не тот, кого можно так легко втоптать в грязь.

Выскочив на улицу, я торопливо зашагал к берегу моря. Необходимо было уединиться, чтобы лучше разобраться в своем поведении, трезво оценить положение, в котором теперь оказался. Нужно было как бы со стороны посмотреть на себя и других.

До сих пор я был убежден, что живу и поступаю правильно. Воевал так, как подобает коммунисту, никогда не переоценивал своих заслуг, с одинаковой требовательностью относился как к себе, так и к другим, не мирился с тем, что считал неправильным в нашей фронтовой жизни. И теперь вот моя прямота обернулась против меня.

Кто же мне может помочь? Виктора Петровича рядом нет, Комиссар полка Михаил Акимович Погребной - в госпитале.

По приказанию майора Краева к занятиям меня не допускали, а находиться в общежитии, на глазах у начальства, было невыносимо. Поэтому я с утра до вечера пропадал на берегу моря, осмысливая накопленный боевой опыт, разрабатывая новые тактические приемы. Моя тетрадь ежедневно пополнялась интересными выводами, а альбом - схемами. Я верил, что скоро все это пригодится, если не мне, то другим летчикам. А сама работа отвлекала меня от тяжелых дум, помогала хоть на время забыть, что надо мной сгущаются тучи.

Друзья-летчики в свободное время, вечерами, навещали меня, рассказывали все новости, связанные с моим «делом». Оказывается, командование полка уже затребовало обратно документы на присвоение мне звания Героя Советского Союза.

Здесь, на берегу, однажды произошел у меня интересный разговор с Фадеевым.

Саша! Ты на меня не обижаешься?

Ну как за что?.. Вышло нескладно. Ты меня рекомендовал в полк, а теперь я командую твоей эскадрильей.

Да при чем же тут ты? - рассмеялся я. - Чудак. Я даже рад, что именно тебе передали эскадрилью. Народ там чудесный. Ты их лучше готовь к предстоящим боям. Вот тебе, Вадим, мои записи по тактике и учи только по ним. Помни: чтобы побеждать в бою, надо иметь превосходство в высоте, скорости, маневре и огне. Тут обо всем сказано. А как хотелось самому проверить в бою эти выводы!

Ну и проверишь. Мы еще не раз подеремся вместе против фашистов.

Боюсь, что нет.

Ты что надумал, Сашка? Брось дурить!

Дай мне самому в этом деле разобраться.

Позже, успокоившись, я осознал, что поддался тогда слабости. Даже если меня исключили из партии, я душой и мыслями был и останусь коммунистом. А самоубийство - это «лекарство» для слабовольных людей. Надо бороться за свою правоту, и бороться делом. Умирать - так в бою! Нужно любым способом вырваться на фронт, пойти в какой угодно полк, если в своем уже нет для меня места. И я решил немедленно послать письмо Маркелову, полк которого стоял где-то под Грозным.

Через несколько дней пришел обнадеживающий ответ. Но вырваться на фронт мне не удалось. «Делу» дали ход. Разбухая, оно, словно меч, висело надо мной. Следователи вцепились в меня мертвой хваткой.

Оставался единственный выход - самовольное бегство на фронт. Но без документов сделать это было очень трудно, да и опасно. Меня могли задержать и обвинить в дезертирстве.

Однажды вечером, как только я вошел в общежитие, ко мне бросились почти все летчики эскадрильи:

Погребной здесь!

Где он? - встрепенулся я, готовый немедленно бежать к нему.

Сегодня привезли. Еще болен, лежит у себя на квартире.

На следующее утро я разыскал дом, в котором остановился комиссар.

А-а, Покрышкин, входи, входи, - сказал Погребной, приподнимаясь с постели, чтобы подать мне руку.

На его бледном лице уже заметно проступал румянец, глаза светились бодростью. «Значит, поправляется», - с радостью подумал я. И, словно угадав мои мысли, Михаил Акимович сказал, что скоро поднимется, что его уже давно тянуло в полк, поэтому он и уехал из госпиталя.

Ну, рассказывай, что случилось с тобой, - вдруг перевел он разговор и опустил голову на высокую подушку.

Я доложил комиссару обо всем, что произошло, и вынул из кармана копию отношения в трибунал, подписанную Краевым.

Прочитав эту стряпню, Погребной долго лежал молча, закинув руки за голову. Я тоже молчал, ожидая, что он скажет.

Да, Покрышкин, положение сложное. Надо хорошенько подумать, как тебе помочь.

Я признался, в чем конкретно виноват, но заметил, что подошли ко мне предвзято, бесчеловечно. Одно дело - наказание за провинность, и совсем другое - безжалостная расправа. Я попросил Михаила Акимовича написать на меня правдивую характеристику и направить ее в военный трибунал.

Я немножко тебя знаю, - улыбнулся Погребной. - Ты правильно говоришь, что нельзя перечеркивать в человеке все хорошее, если он допустил ошибку. А некоторые наши начальники поступают иначе: если кто споткнулся - топчи его в грязь, а не то, поди, еще поднимется да выше станет… Сколько у тебя вылетов?

Больше четырехсот.

А сбил сколько?

Официально двенадцать, да есть еще не засчитанные. - Ну вот. Этого, брат, не перечеркнешь.

Комиссар снова приподнялся на локоть. Он осуждал меня за горячность, сетовал на то, что дело зашло слишком далеко, потом стал расспрашивать о товарищах, об учебе. Мне показалось, что мы снова сидим с ним под крылом самолета и беседуем, как это часто бывало на фронте.

Иди включайся в жизнь полка. Я сегодня же напишу характеристику на тебя и передам в штаб. Сегодня! - Он крепко пожал мне руку.

Я ушел от комиссара окрыленный, с чувством твердой уверенности в завтрашнем дне. Оставалось ждать: за меня уже действовала сама правда.

Однажды ко мне прибежал посыльный.

Вас разыскивает командир полка, - сказал он и ушел.

Его посещение меня встревожило. «Что ж, - подумал я, - видно, сейчас отправят в Баку». В штабе Краев встретил меня деланной улыбкой.

Бродяжничаешь, - процедил он сквозь зубы. - Звонил из штаба армии генерал Науменко. Езжай завтра на аэродром, летчикам соседнего полка надо рассказать о «мессершмитте».

Есть! - ответил я.

Приехав туда, я неожиданно встретил человека, с которым у меня произошла ссора в столовой. Он приветливо протянул мне руку:

Подполковник Тараненко.

Капитан Покрышкин.

Мы поговорили о теме занятия и сразу же направились в класс.

Два часа я жил боями, полетами - своей стихией. Я рассказал летчикам все, что знал, что нужно знать о вражеском самолете, который еще хозяйничал в нашем небе. Было много вопросов, ответы на них заняли времени больше, чем сама лекция.

Потом меня пригласили на аэродром и показали новенькие самолеты. Хотелось сесть в один из них. Полетел бы, конечно, на фронт!..

После занятий командир полка предложил пообедать у него дома. Здесь, за столом, я увидел и уже знакомого мне майора - комиссара полка. Они расхваливали меня и между прочим спросили, как мне живется. Казалось, оба делали вид, что не помнят инцидента в столовой, и я решил рассказать им о всех своих огорчениях. Они были удивлены таким оборотом дела, сочувствовали мне, а подполковник пообещал написать начальнику гарнизона благожелательное объяснение по этому поводу.

Шли дни. Полк получил приказ перебазироваться в другой район, где он должен был получить самолеты и начать переучивание. Узнав об этом, я спросил Краева, как быть мне. Он приказал оставаться здесь до рассмотрения дела трибуналом.

Товарищ командир, а характеристику комиссара отослали в трибунал?

Отослали, не беспокойся, - ответил он.

Нет, не отослали, - сказал я, зная, что это именно так.

Выходит, ты больше меня знаешь, - ехидно заметил Краев. - Говорю же, отправил.

Давайте проверим, товарищ майор, - предложил я. - Она лежит в строевом отделении. А вы должны понимать, какое она имеет значение для меня.

Давай проверим.

Мы направились в соседнюю комнату, где сидел начстрой.

Скажи Покрышкину, отправили характеристику Погребного на него? - Тоном вопроса Краев давал Павленко понять, как ему надо ответить.

Только вчера Павленко сообщил мне, что характеристика лежит в штабе. «Что он ответит? - с волнением подумал я. - Неужели покривит душой?»

Нет, не отправили, товарищ майор.

Как так? Что ты чепуху мелешь?".

Правду говорю, товарищ майор. Вы сами приказали не отправлять.

Я внимательно посмотрел на Краева и, ни слова не говоря, вышел.

За дверью я слышал, как майор «разносил» начстроя, грозил отправить его на гауптвахту.

Полк выезжал ночью. Автомашины были погружены на платформы. Летчики и техники разместились в пассажирских вагонах. Я, вспомнив детство, устроился «зайцем» в кабине грузовика. В запасном полку мне оставаться было нельзя. В своем меня все знают и всегда встанут на защиту, если дело дойдет до суда. А там я для всех чужой. Да я просто и не мог оторваться от своего коллектива! Кстати, когда я обратился к начальнику гарнизона за разрешением выехать, он сказал:

Езжай с полком. Я не понимаю, что там у вас творится…

Услышав гудок паровоза, потом перестук колес, я обрадовался, что оставлял этот городишко со всеми бедами, которые он мне принес.

Во время разгрузки в новом пункте я старался не попадаться на глаза начальству. Да и потом держался подальше от дома, где расположился штаб полка. И все-таки, когда я вдруг понадобился, меня нашли быстро. Ко мне пришел мой бывший ведомый Науменко.

Товарищ гвардии капитан, вам приказано немедленно явиться к командиру дивизии, - сообщил он и чему-то улыбнулся.

Я подумал, что меня вызывают затем, чтобы отправить обратно. Но Науменко рассеял мои опасения. Вот что он рассказал по дороге.

Когда Краев представлял полк новому командиру дивизии полковнику Волкову, тот вдруг спросил:

А у вас был летчик Покрышкин, где он?

Был, товарищ полковник, - ответил Краев. - Он оставлен в Баку. Его должны судить.

Нахулиганил, и вообще…

Ну, ну, что вы еще хотели сказать? Краев молчал.

А я знаю его по фронту как хорошего истребителя.

Раздувают, товарищ полковник.

Вы неправильно оцениваете Покрышкина, товарищ майор! - отозвался комиссар и, обернувшись к комдиву, продолжил: - В этом деле надо разобраться.

Покрышкин тоже с нами приехал, его можно вызвать, - сказал кто-то из летчиков.

Найдите его немедленно и позовите ко мне, - приказал комдив.

Передав этот разговор, Науменко весело толкнул меня в плечо и заключил:

Не робей, докладывай все, как было!

Командир и комиссар дивизии, выслушав меня, переглянулись. Затем я кратко изложил сказанное на бумаге и ушел в общежитие.

Вечером меня вызвали на заседание партийного бюро. Там находился и комиссар дивизии. Жалкими выглядели те товарищи, которые два месяца тому назад, не вникнув в суть дела, даже не поговорив со мной, голосовали за исключение меня из партии. Сегодня они как ни в чем не бывало выступали в мою защиту. Я ненавидел их беспринципность и радовался, что вся эта история так благополучно кончается.

Меня восстановили в партии. А на другой день командир полка пригласил меня поговорить о назначении на должность.

Думаю поставить тебя своим заместителем.

Нет, товарищ гвардии майор, - возразил я, - на эту должность подберите кого-нибудь более заслуженного. А мне, если можно, дайте эскадрилью.

Хотелось сказать иначе: разве я могу идти заместителем к тому, кто оставил на моей душе больше рубцов, чем война на теле?..

Так я вернулся в родной полк и принял эскадрилью Фигичева. А Валентина назначили заместителем командира полка. Летчики встретили меня с радостью. Особенно был доволен Фадеев, с которым у нас складывалась хорошая дружба.

Жизнь опять возвратила мне все, к чему я стремился в последнее время.

Каждый день начинается полетами. Мы с Фадеевым тренируем летчиков по новой методике. Особое внимание уделяем отработке маневров, полетам в ущельях гор и над морем. После обеда занимаемся тактикой.

Очень редко приходится нашим летчикам бывать в местном клубе и на танцевальной площадке. Они упрекают меня за то, что, наверстывая потерянное, я не всегда даю им возможность повеселиться.

Надо спешить с подготовкой. Немецкие армии сквозь горящий Сталинград упорно рвутся к Волге, а через горы Кавказа - к Черному морю. Врага надо сломить. В этом нашей армии никто не поможет.

В один из напряженных дней учебы радио принесло долгожданную весть: союзные армии открыли второй фронт. Но радость была недолгой. Высадка союзников в песках Африки не уменьшила числа вражеских дивизий на нашем фронте. Африка была далеко, очень далеко от логова фашизма.

Вскоре был готов аэродром, который строили для нашего полка. Штаб переехал в небольшой рыбачий поселок под холмами на берегу Каспийского моря. Поступила и нам, летчикам, команда перебазироваться. Под вечер наша шестерка учебных ЯКов пронеслась бреющим над крышами рыбацких избушек и приземлилась за горной речушкой.

Поехали осмотреть поселок Манас. С кузова грузовика он был весь как на ладони. Домики, бараки и окруженный деревьями на возвышенности большой дом. Там промелькнула девушка в белом халате.

В этом доме, в санчасти, лечится Комоса. Я решил в тот же вечер навестить его. Со мной пошли Труд и Бережной.

В окнах тускло мерцал свет. В доме покой, тишина. Проходим по темному коридорчику, открываю дверь, и вдруг…

Таким впечатляющим, наполняющим в одно мгновение душу бывает только чудесное изображение талантливого художника на холсте. Передо мной была чистая комнатка, маленький столик, на нем керосиновая лампа и в ее свете - девушка в белом. Ее руки положены на книжку, глаза настороженно устремлены на меня.

Добрый вечер!

Здравствуйте, - ответила девушка.

Капитан Комоса у вас лежит?

Разрешите проведать?

Почему же так поздно?

Поэты могли бы назвать чувство, с которым я смотрел на девушку, любовью с первого взгляда. Мне хотелось стоять и стоять рядом с этой стройной, просто глядевшей на меня белянкой.

Он наш друг, и мы хотим его сейчас же видеть, - настаивал я.

Пожалуйста, пройдите по коридору, вторая палата. Только ненадолго.

Труд и Бережной пошли. А я стоял, должно быть, смешной в неопределенности своего намерения.

Что читаете?

Книга уже была закрыта, я мог прочесть ее название.

Вы, кажется, пришли проведать больного?

Я передумал.

Девушка засмеялась. Ее улыбка еще больше очаровала меня. Я спрашивал ее еще о чем-то, вызывая на разговор. Уже давно нужно было идти к Комосе, но что-то приковало меня к этому месту. По существу, я очень давно не слышал девичьего голоса, обращенного ко мне, не испытывал на себе ласкового взгляда. Их так не хватало в моей жизни. Они так нужны были мне сейчас.

Я вижу, вас надо проводить к больному, сами вы дороги не найдете. Пойдемте!

Перед уходом я задержался у стола медсестры, подумал: могла бы она сейчас оставить эту комнатку с керосиновой лампой?.. Я готов был всю ночь бродить с ней по берегу моря, под лунным небом. Как мне уйти отсюда одному? Надо хотя бы договориться о завтрашнем вечере, о танцах. Ждать и надеяться на новую случайную встречу? Нет! Лучше взять с собой ее книгу, тогда обязательно увижу ее еще раз.

- «Отверженные». Давно читал. Сам недавно был отверженным. Дайте мне ее почитать.

Не могу, не моя.

Скажите, когда вам ее вернуть? - спросил я, забирая со стола книгу.

Вернете хозяйке - нашей медсестре Вере.

Нет. Хочу вернуть только вам.

Итак, отныне я был не один. Со мной были ее имя и ее книга. Я вспомнил об этом утром, когда проснулся. Подумал о ней, когда проезжали на машине через поселок. Я почувствовал на себе взгляд Марии, когда поднялся в воздух.

Дни побежали торопливее, жизнь приобрела новое содержание. Возвращение в полк, взгляд девичьих глаз, искавших меня в толпе у танцплощадки, провожавших меня, как мне казалось, в каждый полет, - разве это не могло не обновить мою душу?

Каждый день, возвращаясь из зоны после выполнения учебного задания, я пролетал над домиком медсанбата. Мне хотелось, чтобы Мария обязательно увидела мой самолет. А чтобы она не ошиблась, я всегда выполнял три восходящие «бочки» подряд. Это был условный сигнал: «Я вижу тебя».

В один из таких радостных дней меня вызвали в штаб полка. Краев, который по-прежнему был со мной подчеркнуто официален, сказал, что меня хочет видеть командующий армией генерал Науменко. Я догадывался зачем, и мне стало грустно. Если совсем недавно я готов был оставить даже родной полк, чтобы вырваться на фронт, то теперь мне уходить не хотелось.

Шел от Краева и думал: неужели меня сразу заберут из полка? Так, наверное, и будет. Полечу в штаб армии и не возвращусь в поселок, не увижу больше ни друзей, ни Марии…

Вечером я, как обычно, встретился с ней. Когда пришло время расстаться, сказал:

Завтра улетаю.

Надолго?

Возможно, навсегда…

Может быть, мы больше никогда не увидимся. Возьмите на память ту книгу, которая нас познакомила и сдружила. Пусть она будет всегда с вами, если время не подарило нам счастья быть вместе.

Мария сжала мою руку. Я обнял ее и увидел, что большие любимые глаза наполнены слезами.

На другой день я явился к командующему армией генералу Н. Ф. Науменко. Он сначала подробно расспросил меня о моем «деле», а потом уже объяснил, зачем я понадобился. Мне предложили должность заместителя командира полка. Я попросил оставить меня в своем полку.

В свой полк вам возвращаться нельзя. Подумайте. Вечером жду ответа, - сказал командующий и распорядился доставить меня на аэродром.

Там стояли новенькие самолеты ЛА-5. Ими-то и вооружался полк, в который мне предложили идти заместителем.

Расчет генерала был правильный. Увидев новые машины, я забыл обо всем. До вечера бродил по аэродрому, любуясь истребителями, поднимался в кабину, включал рацию.

Ходил и думал: что сказать командующему? Мысленно советовался с Вадимом, с Валентином, со своими воспитанниками. Вспомнил о «приемном сыне» Островском. Недавно ему пришел ответ из Подмосковья. Увидев, что юноша плачет, я взял у него из рук письмо, и его боль передалась мне. Односельчане сообщали, что мать, отца, братьев, сестер и всех родных Островского расстреляли гитлеровцы за связь с партизанами. Не знаю, откуда взялось у меня такое «взрослое» решение, но я сказал, прочитав письмо: «Считай меня своим „батей“, нигде и никому не дам тебя в обиду…»

Нет, нельзя мне расставаться с такими людьми. Слишком тяжелый боевой путь мы прошли вместе. Слишком многое нас роднит и связывает. Сообщив командующему о своем решении, я поздно вечером улетел в родной полк. Напряженная боевая учеба снова захватила меня.

Осень вступала в свои права. Когда-то приветливое море стало мрачным и суровым. Дождь и слякоть загоняли людей в бараки. Летчики относились к занятиям уже без огонька.

Отпраздновали присвоение Валентину Фигичеву звания Героя Советского Союза. К этой высокой награде нас представляли вместе. Но я «не прошел». И все-таки я от души радовался, что мой друг стал Героем. Вскоре мы с ним расстались: он уехал на учебу в военно-воздушную академию.

Однажды нас всех срочно вызвали к штабу. Еще издали мы услышали знакомые позывные сигналы московской радиостанции. К репродуктору подходили медленно, торжественно. Каждый чувствовал, что передают что-то очень важное.

Видно, союзники в Европе второй фронт открыли, - сострил кто-то.

Ха!.. Шутник! - послышалось в ответ. - Они еще не один месяц будут гоняться за Роммелем по пустыням Африки.

Второй фронт давно открыт. Это наш тыл. Разговор прервал голос Левитана, торжественно разносившийся по поселку. Все затаив дыхание слушали сообщение о разгроме немцев под Сталинградом, об окружении 6-й армии Паулюса.

От радости хотелось и петь и плакать. Началось то, чего мы с нетерпением ждали все лето и всю осень.

Товарищи! По случаю замечательной победы наших войск под Сталинградом открываю митинг, - прервал тишину Погребной. - Кто желает взять слово?

Потянулись вверх руки. Каждый стремился высказать свою боль за черные дни отступления и радость победы, свое желание скорее попасть на фронт.

Наш маленький поселок, как вся страна и весь мир, жил в эти дни великой победой на Волге. Все как-то пошло быстрее, словно минуты и часы стали короче. Даже пасмурные осенние дни вроде посветлели.

В один из декабрьских дней Мария сказала мне под «строжайшим секретом», что их батальон аэродромного обслуживания покидает поселок, отправляется на фронт.

На следующий день утром по улице прошла колонна нагруженных машин. Я провожал их, поднявшись на холм. Смотрел им в след, пока они не скрылись вдали…

Кончилось мое короткое счастье. Где и когда я увижу ее? Знаю только, чувствую сердцем, что нас с Марией уже ничто не разлучит - ни расстояния, ни время, ни война.

Я возвратился в опустевший для меня поселок. Пошел к морю. Оно штормило. Здесь думалось о чем-то большом.

Спустя несколько дней и наш полк оставил навсегда запомнившийся мне поселок у Каспия. Через Баку наш путь пролегал на фронт, на запад.